Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

Я рассказал ему о письме и о чеке, о моих бесплодных попытках связаться по телефону с ССА и о вынужденном разговоре с Эрмеленом. Лормье слушал меня очень внимательно, а я в это время ловил себя на мысли, что становлюсь на его сторону в этом деле и полностью соглашаюсь на соучастие. Причем побуждало меня к этому не желание отомстить Эрмелену. Просто я катился по дорожке преданного служащего.

— Мартен, вы действовали прекрасно.

Эта похвала доставила мне живое, почти сладострастное удовольствие, к которому примешалось ровно столько стыда, сколько надо было, чтобы сделать его еще более острым.

— Господин президент, хочу напомнить, что в половине четвертого в СБЭ будет Ван дер Хельст.

— Я знаю, но вы не беспокойтесь, мы будем вовремя, — ответил Лормье, нажимая грушу звонка.

— И еще, господин президент. Вчера в маленькой гостиной рядом с вашей спальней я увидел стол с надписями из 23-го кабинета. Дело в том, что я много думал над этим и должен вам сказать: я абсолютно уверен, что это разгул чьей-то фантазии.

Лормье иронично кивнул, из чего я заключил, что он мне не верит. Вошел слуга и почти следом мадам Лормье. Президент распорядился приготовить теплую ванну, свежее белье и машину.

— У вас утром было почти 39, — заметила мадам Лормье.

Президент в ответ лишь свел брови. Я вышел вместе с мадам Лормье, которая, едва закрыв дверь, сказала мне тоном смирившегося человека:

— Мой муж попался, правда?

— Но в чем попался, мадам?

— Если уж он собрался ехать туда в таком состоянии, ясно, что дела его очень плохи. Рано или поздно это должно было случиться.

Я попытался успокоить ее, убедить, что речь идет только об интересах СБЭ, но она уже утвердилась в своем мнении. В словах ее, впрочем, не было и намека на какое-либо чувство досады на мужа. Видимо, она считала, что заслужила такое справедливое наказание.

— События развиваются слишком быстро. Ради детей я желала бы оттянуть это на несколько лет, но мы не жалуемся, а вы слишком добры, если сочувствуете нашему несчастью. Нет, не отрицайте, господин Мартен. Я хорошо знаю, что буржуазия прогнила. Я нашла этому лишнее подтверждение позавчера в газете садовника, которую он забыл в кладовке.

— А какую газету читает ваш садовник?

Мы подошли к лестнице. Перед тем как ступить на нее, мадам Лормье повернулась ко мне, и в ее печальных глазах мелькнул, как мне показалось, блеск желания.

— Он читает «Юманитэ». Но не говорите об этом мужу. Он, естественно, защищает гниль и ничего не поймет. А сейчас, когда все погибло, стоит ли его раздражать?

Я мог бы ответить ей, что состояние президента достигает пятидесяти, а то и ста миллиардов и что в любом случае ничто еще не потеряно, но я, очевидно, разочаровал бы ее. Она усадила меня за семейный стол, напротив себя, на место главы. Дети уже сидели. В ответ на мое приветствие Валентина поблагодарила меня улыбкой за перевод с латыни, и от этой улыбки меня переполнило счастье. Мадам Лормье извинилась за отсутствие закуски и за то, что мне приходится начинать обед прямо со второго.

— Муж хочет, чтобы они привыкали к грубой пище. Может быть, завтра им придется есть только хлеб, на который еще нужно заработать.

Я увидел, как потемнели лица детей и как они подняли на меня, пролетария, глаза, выражавшие почтительную тревогу. Это чувство вины у маленькой Беатрисы, которой недавно исполнилось десять лет, тронуло меня тем больше, что я помнил, как сам испытал это чувство, но из-за того, что был ребенком бедных родителей. Через несколько минут мадам Лормье вышла из столовой посмотреть, как там муж. Не считая приличным говорить с Валентиной о ее учебе, я спросил, бывает ли она в театре или в кино. Она весело усмехнулась, вероятно, предвкушая удивление, которое обязательно вызовет у меня ее ответ.

— Я не хожу ни в кино, ни в театр. Папа не разрешает, да и мама тоже.

— Но есть же пьесы и фильмы, которые можно смотреть всем юношам и девушкам.

— Возможно, но дело не в том, плохие они или хорошие. Родители запрещают нам ходить туда потому, что это будет отвлекать нас от занятий. Что вам сказать, сколько бы я ни старалась, а один Бог знает, как я работаю, а в результате — как была, так и остаюсь плохой ученицей. Хорошие оценки у меня только по поведению.

В ее тоне не было никакого притворства, никакого кокетства, и в этом неприкрытом признании своей посредственности не было и намека на вызывающие нотки, которые иногда звучат в голосе плохих учеников из богатых семей. Пока она говорила, я смотрел на ее прекрасное лицо с совершенными чертами и здоровыми зубами. Мне казалось, что ее разум направлен только на обыденные жизненные вещи и не находит себе пищи в поучениях Боссюэ или в трактатах по геометрии. Я был зол на Лормье за его упрямое стремление сделать из Валентины бакалавра.