Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

В шесть часов в вагоне метро, уносившем меня к станции Сен-Дени, на одной из остановок вошла пара, на которую я поначалу не обратил внимания. Женщина — лет сорока, с красным лицом, выцветшая грудастая блондинка, никогда прежде не попадавшаяся мне на глаза, — вперилась в меня, и, когда наши взгляды встретились, ее глаза нахально сверкнули. Не спуская с меня глаз, она наклонилась к своему спутнику, что-то сказала ему на ухо и кивнула подбородком в мою сторону. Я почувствовал, что бледнею. Эти люди говорили о моем преступлении. Под натиском их взглядов я попятился, толкнув нескольких человек, но не смел отвести взгляд в сторону. Наконец вагон остановился, я вышел с другими пассажирами на перрон и прождал, пропустив два или три поезда.

Добравшись до улицы Сен-Мартен, я вошел в каморку консьержки. Мадам Летор — маленькая, худенькая женщина с седоватыми волосами и звонким мужским голосом, поразившая суд на моем процессе, — сразу же стала клеймить осудивших меня присяжных.

— Ни дать ни взять кучка недотеп, мсье Мартен. Что они могут знать о жизни, если они никогда не задумывались о человеческих страстях?

Я спросил ее, как воспримут жильцы новость о моем возвращении? Ответ был категоричен. После того, что я сделал с Шазаром, сказала она, я превратился в пахана дома. Но несмотря на эти слова утешения, когда я поднимался по лестнице, на сердце у меня была тяжесть. Я думал о Татьяне, о ее нежной резкости и спрашивал себя, не это ли ощущение моего падения вынудило меня отказаться от более длительного пребывания под ее лучами. Я перепрыгивал через две ступеньки, боясь встречи с жильцами, а в результате между четвертым и пятым этажом настиг Фондриана из квартиры справа на пятом этаже, старика лет под шестьдесят, знавшего меня еще ребенком. Услышав мои шаги, он повернул голову, узнал меня и заговорил с доброй улыбкой, от которой мне стало так приятно, что я покраснел.

— Я рад тебя видеть, — сказал он, пожимая мою руку. — Я часто думал о тебе, о том, как тебе не повезло с этими тупыми присяжными.

Фондриан тоже свидетельствовал в суде о моем моральном облике. Но несмотря на его добрые намерения по отношению ко мне, ничто из его показаний так и не смогло прошибить присяжных. Из всего, что я знал о нем, у меня складывалось мнение, что если бы он сам был присяжным и судил бы кого-то другого, а не меня, то он был бы доволен осуждением на два года тюрьмы. На площадке пятого этажа я поблагодарил его за то, что он выступал в мою пользу, а он, вытаскивая из кармана связку ключей, посоветовал мне: «Теперь постарайся не делать глупостей и впредь остерегайся своего вспыльчивого характера». Я лицемерно пообещал ему это тоном, который впоследствии не вызвал во мне смущения, — настолько я был доволен тем, как Фондриан меня встретил.

Когда я вошел в столовую, брат полулежал на диване и читал книгу под названием «Лолита». Он поднял нос, заслышав меня, и объявил, что читает книгу, каких никогда раньше не читал, потрясающий роман. Я не проявил любопытства. Романы да и вообще литература меня не интересуют. Мишель, внезапно вспомнивший это, несколько мгновений молча смотрел на меня. «Это история сорокалетнего типа, ставшего любовником девочки двенадцати лет». Я не смог удержаться, чтобы не пожать плечами. Ты надрываешься на учебе, проглатываешь сотни и сотни александрийских стихов, ставящих на дыбы все твои чувства, а после погружаешься в литературу, идущую против всего, что ты когда-то учил. Именно это я и высказал брату. Теперь гоняются за малолетними девочками, а завтра, быть может, побегут за восьмидесятилетними старухами. Это писсуарная, мусорная литература, книги сумасшедшего дома — и этим ты наслаждаешься. А когда выйдет мировой бестселлер, действие которого будет целиком происходить в сортире? Мое возмущение рассмешило Мишеля, и я в конце концов тоже натянуто улыбнулся. Во мне есть пуританская струнка, часто присущая бедным людям, которые получили кое-какое образование и стремились обнаружить в науке, выбившей их из седла, ту другую, строгую науку, которой для них была прежде всего бедность. Мишелю не пришлось делить со мной и отцом наши денежные заботы, он был достаточно безразличен к материальной стороне жизни и учился по-дилетантски. Он снова заговорил о «Лолите» и, видя, что я снова завожусь, сказал, что в литературе, как и в прочем, нужно идти все время дальше во всех направлениях, что на одном из них мы наткнемся на стену, за которой разум приобретает неожиданную живость. Эти слова никак не вязались с его обычной беспечностью.