Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

— Законники! Либералы! Царя проболтали, пролузгали! — Издетский сделал несколько шагов, путаясь в шашке и сатанея от ненависти. — Не в ваших силах выбросить меня отсюда! Нет! Я доложу... э... командующему!

— Прекратите истерику, ротмистр! — пробасил Есипов. — Вы смешны. Как не стыдно, мать вашу за ногу!

Ротмистр выругался и пошел прочь развинченной походкой, демонстрируя, по-видимому, полное презрение к своим противникам. У буфетной стойки он попросил чарку водки, выпил ее залпом и, засмеявшись дико, поспешно вышел из залы.

— За такое в прежние времена шандалами по мордасам били, — отрезал Есипов и выложил на стол огромные свои кулаки.

— Что вы имеете в виду, господин подполковник? Объяснитесь! — вскинулся де Бальмен.

— Доносительство, доносительство, мой дорогой. Мы с вами боевые офицеры, а не чины жандармского управления, мать вашу за ногу!

— Но и полковник, согласитесь... — поручик замялся, подыскивая выражение. — Его ’ечи ст’анны, должен п’изнаться.

— И я, если быть честным, не ожидал такого, — сказал капитан Дубяго, и его жирное лицо заколыхалось, заплывшие глазки глядели настороженно. — У полковника Белопольского будут неприятности.

— Если мы с вами, господа, станем тряпками и бабами — возможно, — пристукнул по столу подполковник Есипов. — Попадет в застенок к контрразведчикам, и на то, что он князь и боевой полковник, никто не посмотрит. А если мы с вами одну позицию займем, выйдет у господина ротмистра полный афронт. Ничего мы не слыхали, никаких политических разговоров. Издетский, изрядно выпив за обедом, вел себя нетактично по отношению к полковнику. Они повздорили.

— По какому поводу? — вновь подал голос молчаливый Дубяго. — Надо же точно договориться, господа.

— По вечному, тактическому хотя бы. — Есипов угрюмо усмехнулся. — Главный вопрос Добровольческой армии: брать Царицын, как требовал генерал Врангель, иль идти на Москву, согласно директиве Деникина. Устраивает вас такое, господа?

— Вполне, — беспечно колыхнул щеками капитан Дубяго. — Предлагаю немедля скрепить заговор рюмкой. Артельщик! — крикнул он официанта. — Принеси-ка...

Он не успел закончить. В раскрытое окно залы кто-то бросил с улицы одну за другой две гранаты. С громовым звоном полетели стекла и зеркала. Раздался звук разбитой посуды, крики. Зала окуталась густым и едким дымом. Одна из гранат разорвалась неподалеку от столика. Есипов, Дубяго и де Бальмен лежали в лужах крови. Они были мертвы.

— Ох, сволочи! Чуть левее — и мы бы легли, — сказал из-за соседнего столика поручик-артиллерист. Большая голова его на очень тонкой шее странно дергалась. — Пронесло, слава тебе, господи! — И он истово перекрестился...

— Большевики постарались, — определил кто-то из толпы, сбежавшейся на происшествие. — Их почерк.

— А может, в самого генерала Кутепова метили? — предположил поручик-артиллерист, еще возбужденный, радостный, уже оправившийся от страха. — Генерал обычно обедает здесь в это время. И сегодня был.

— Считайте, повезло и генералу! Гранат могло быть и больше — на всех хватило бы!.. Но куда смотрит охрана?! Среди бела дня, господи! Безобразие!.. — послышались возмущенные голоса.

Врангель упивался властью.

Состояние, которое он постоянно испытывал в эти летние дни, можно было назвать полным, безграничным счастьем. Все шло отлично. Казалось, все удается. Он поступает правильно, умно, тонко, гибко. Успехи, успехи, успехи — такое было впервые в его жизни. Лозунг «левая политика правыми руками», придуманный не им, но им принятый, приносил плоды. Армия перестала называться Добровольческой (многие чины армии скомпрометировали это название), стала Русской. В Симферополе который день заседала земельная комиссия бывшего сенатора Глинки — там с пеной у рта спорили консерваторы и «демократы», а сам Председатель комиссии заявлял, что «только царь... может решить земельный вопрос».

Главнокомандующий принял в Севастополе депутацию из портовых рабочих, готовых забастовать, милостиво беседовал, обещал повышение жалованья, снабжение по интендантским ценам, как военнослужащих; обратился с воззванием к русским людям («Слушайте, русские люди, за что мы боремся: за поруганную веру и оскорбленные ее святыни... за прекращение междоусобной бойни. За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси. За то, чтоб русский народ сам выбрал себе хозяина...») и с воззванием к русским офицерам, служащим в Красной Армии («Я прощаю вас!»). Оба воззвания были написаны им самим и, как все, что он сочинял сам, отличались пышностью и витиеватостью слога, обилием красивых эпитетов и восклицательных знаков: Врангель, человек сухой и жесткий, искренне верил, что в его обращениях к армии и народу должны быть необычные и несвойственные ему «высокие» выражения, которые давались с трудом — их надо было мучительно выдумывать.