Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

— Пока все раненые не будут вывезены, я не тронусь с места! — перебил Врангель. — Сообщите это Драценко.

— Слушаюсь, — недовольный тем, что его перебили, Шатилов сухо кивнул, думая о том, что Драценко, вероятно, уже сидит на «Крыме», «Руси» или еще каком-нибудь транспорте и взирает на город с морского спокойного далека.

— Прости, Павлуша! Я слушаю тебя.

— Отчаянное положение в Евпатории, — безжалостно сказал Шатилов. — Город мы потеряли, власть перешла там к какому-то комитету. Несколько судов осталось на рейде. Суда ждут: все время на лодках подплывают чины армии, вырвавшиеся от большевиков и желающие уехать.

— Передай: пусть суда уходят.

— Но мы не знаем, сколько наших войск еще осталось в Евпатории.

— Ждать преступно. Два часа — и пусть берут курс на Севастополь. Все! А что в Феодосии и Керчи?

— Там Фостиков, терцы и кубанцы. Как передал дежурный телеграфист, спокойно.

— Не верь! Если телеграфисты передают такое, значит, большевики входят в город.

— Я проверю.

— Пошли к Фостикову миноноску.

— Будет сделано. Считаю необходимым заметить: настало время подумать и о вашей личной безопасности.

— Вздор! Я — солдат!

— И все же считаю целесообразным собрать в кулак командование и оставшихся чинов штаба с Коноваловым и Скалоном, вам переехать ближе к Графской пристани. В гостиницу Киста, скажем.

— Есть в этом что-то постыдное, — брезгливо поморщился Врангель. — Но если ты считаешь необходимым, распорядись. Пожалуйста. Главное — достойно провести эвакуацию.

— В этом я уверен.

— Давай-то бог! — Врангель широко перекрестился. Лицо его стало истовым, глаза налились слезами. — Я молюсь и за Кутепова: только он сдерживает в этот трагический час большевиков. Остальные генералы оказались ни к чертовой матери! Не теряйте с ним связи.

«Павлуша» принял под козырек, повернулся четко, как поручик, и вышел.

Врангель подошел к темному окну, за которым на синем бархате неба разбросались золотые россыпи судовых огней, и остановился, тщетно вспоминая нечто важное, что пришло ему на ум во время разговора с Шатиловым, а теперь стерлось, забылось. Так и не вспомнив ничего заслуживающего внимания, он сел за стол, чтобы разобраться в бумагах и отложить самые нужные. С нежданным облегчением пришла мысль о том, что за рубежами России у него будет не только армия, спаянная долгой борьбой и общим поражением, но и люди, которые умеют делать деньги. В борьбе с большевиками он, Врангель, продолжает оставаться для Европы козырным тузом. Нет, ему рано уходить со сцены. Он еще будет воевать!..

Большой дворец наполняли люди. Теперь их стало еще больше. Они делали то, что им приказывали их ротные и полковые командиры, — собирали в дорогу Ставку.

А сам он — диктатор, главнокомандующий и правитель! — одиноко сидел в своем большом кабинете во власти только что сменившего прежние ощущения странного чувства, что он, в сущности, уже никому не нужен, никто не обращает на него внимания, потому что все давно забыли о нем... Странно, но эта мысль не огорчила его ни на миг — скорее обрадовала: может, стоило исчезнуть отсюда незаметно, поменять фамилию и внешность, раствориться среди тысяч военных и штатских беженцев? Стольких забот он лишится, сбросит их на плечи всех этих кутеповых, слащевых, фостиковых, которые ждут не дождутся, лишь бы ощутить себя вождем, хоть на день, хоть на миг... И станут они говорить, что это он, Врангель, загубил белое дело, не смог, не сумел, был неспособен, что он отталкивал от себя советников мудрых и знающих, а приближал людей бездарных, льстивых, корыстных, не могущих быть ему конкурентами, — все то, что в свое время (кажется, вчера это было!) говорил он сам, стараясь столкнуть Деникина и встать на его место... Он не складывает оружия. Он продолжит борьбу с большевиками в новых условиях, во главе общеевропейских сил. Не станут же вдруг круглыми идиотами его союзники — англичане, французы! Поумнеют американцы. Переменят свою позицию немцы. Врангель станет во главе антибольшевистской коалиции. У него реальная сила. У него опытные солдаты, дипломаты, разведчики и коммерсанты.

Врангель вышел из кабинета. Лицо его было спокойно, замкнуто. Он решил пройтись по Большому дворцу — в последний раз, вероятно, — чтобы показать себя солдатам и проконтролировать, как идет эвакуация Ставки. Город горел. С севера все явственнее доносилась канонада...

В последние дни октября опальный генерал Май-Маевский окончательно сдал. Мясистое лицо его отекло, стало землисто-серым, подглазницы набрякли. Прежде голубые глаза поблекли, огромный нос уродливой, громадной свеклиной нависал над неопрятным, выдвинутым вперед подбородком. Владимир Зенонович сутками не выходил из дома: болели отечные ноги, разламывался затылок, временами за грудиной вспыхивала глубокая и острая, как удар рапиры, боль. Не помогал ни беспробудный многочасовой сон, ни водка, ни Диккенс, которого он любил больше всех других писателей. Бывший лорд опустился окончательно, не следил за собой сам и запрещал делать это своим старым ординарцам Франчуку и Прокопчуку. И только известие об общей эвакуации заставило его сбросить оцепенение. Май-Маевский приказал почистить свою генеральскую шинель с красными лацканами и, надев ее бог знает на что, обвязав горло шарфом, вышел на улицу.