Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

Двадцать павильонов разворачивали свои экспозиции. Англичане построили свое здание, пронизав его почему-то индийскими мотивами. Бельгийский павильон с двадцати пятиметровой башней походил на театр. Огромное итальянское здание с мрачными колоннами из мрамора и серого камня, с обилием золотых украшений и гербов было признано самым бездарным сооружением за последние двадцать пять лет. Хозяева выставили ряд построек, сооруженных разными фирмами. Из них выделялись лишь те, что были выполнены группой «Esprit Nouveau», возглавляемой Корбюзье. Пестрота, разностильность, тяжеловесность характеризовали сооружения, возведенные большинством стран на Международной выставке, почти законченной к маю. Об участии СССР в Парижской выставке высказался и Красин. «Одним из путей сближения с французским народом является наше участие на выставке, — писал он. — Революция в России создала не только новые формы политического и хозяйственного строя, не только выковала в огне гражданской войны железную волю пролетариата к удержанию раз завоеванных им позиций, но воспитывает и новую психику свободного своей трудовой жизни человека... Наше скромное по внешности выступление, я думаю, прикует к себе внимание всего мира не в меньшей степени, чем огромные дворцы буржуазных стран. Слишком велика общая сила притяжения пролетарского государства».

Действительность превзошла самые оптимистические ожидания. Четвертого июля, в день открытия, перед советским павильоном собралась огромная толпа, требующая билетов. Торжественное открытие пришлось перенести в «зал конгрессов», но и он не смог вместить желающих. Здесь собрались министры, дипломаты, представители газет едва ли не всего мира, парижский бомонд...

Прозвучало выступление Красина, затем сенатора де Монзи — от имени французского правительства, Филиппото — председателя парламентской фракции. Блистательный оратор, де Монзи нервничал: боялся обвинений в излишней симпатии к Советской России.

Когда официальная церемония в «зале конгрессов» закончилась и советский отдел Большого выставочного дворца был осмотрен, Красин и остальные направились к советскому павильону. По обеим сторонам узкого прохода, охраняемого полицией, стояла толпа рукоплещущих парижан и гостей выставки. Красин приветственно поднял над головой букетик гвоздик.

— Да здравствуют Советы! Ура — русские! Да здравствует Россия! — неслись все более дружные крики.

Председатель правительственной комиссии сказал Красину:

— Я полагал присутствовать только на художественной демонстрации. На демонстрации политической я не могу быть, и поэтому удаляюсь.

— Не в моих силах остановить эту демонстрацию, господни сенатор, — попытался успокоить де Монзи Леонид Борисович. — Это вполне мирная демонстрация, она нам ничем не грозит.

— Нет, нет! — взволнованно воскликнул де Монзи. — Будет лучше... лучше для нашей дружбы. Желаю успехов, господин посол. Хотя полный успех уже налицо, — и, простившись, он быстро исчез в толпе.

Газеты назвали этот эпизод «инцидентом де Монзи». Но сенатор напрасно боялся политических осложнений: советский павильон посетил с официальным визитом на... четыре минуты сам президент Франции Думерг.

Утром, просматривая газеты, Леонид Борисович прочитал сообщение об этом посещении и, усмехнувшись, подумал: «Ничего, следующий визит господина президента к нам, надо надеяться, продлится не меньше часа...»

Парижская выставка стала для Советской России выигранным боем, серьезной дипломатической победой.

Из переписки Белопольских

«Дорогая Ксенюшка!

Радуют меня твои письма, хоть и редки они. И успокаивают: все у тебя, слава Богу, складывается неплохо — по вашим меркам, по обстоятельствам жизни, разумеется. Есть крыша над головой, угол, работа. Понимаю, золотая моя, не для тебя, княжны Белопольской, да что поделать? Что роптать? Только на счастливый поворот жизни надеяться надо. Ты ведь молода, ты красавица у нас. Верю: придет час, и станешь ты счастливой. Нужно время и выдержка.

Ты снова спрашиваешь о друзьях, кои меня окружают. Кажется, писал тебе однажды о семье своей. Возможно, и затерялось то письмо. Что ж! Повторюсь охотно. Ананий Кузовлев достиг в конце концов исполнения мечты своей и занял должность в организации с мудреным названием (в сегодняшней России все названия донельзя мудреные — «Рабкооп», «Наркомпочтель», «Центробумтрест», «Доброхим», «Лесоплав-центрторг»). Это заведение, обладающее лошадьми и телегами и занимающееся перевозками грузов по договорам. По вечерам, переодевшись в «чистое», любит Ананий обстоятельно «пофилософствовать» со мной и Иваном доверительно и неторопливо о правде житейской и политической, чтобы, как он выражается, «до самого корня докопаться». При этом, сколько его знаю, всегда он ссылается на своего однополчанина — умнейшего человека из вольноопределяющихся, который давал самые правильные ответы на любой жизненный вопрос.