Кристофер Мур - Венецианский аспид

Отелло посмотрел на все это, подождал. Он не говорил ни слова. Я поднес ему шкатулку и взял щепоть порошка из другого ее отделения.

– Не впечатляет, я знаю. Лишь несколько ее крупинок в пакете и мелкий щебень. Когда камешки бьют по крупинкам, те с хлопком загораются. Трюк фокусника, верно? Но вообрази, что будет, если пудры будет побольше и в сосуде.

Я вытащил из шкатулки небольшой цилиндрик бумаги – с мой большой палец толщиной, на бумажке – катайские знаки. Из цилиндра торчал навощенный шнурок, пропитанный черной пудрой.

– Пока вот столько, смотри.

Я отыскал глазами в углу залы турецкую вазу высотой мне по грудь, а из миски на столе схватил дыню. Раскрутив ее на пальце, я поджег фитиль бумажной гильзы – он зашипел и заплевался искрами. Я подбежал к вазе, бросил туда гильзу и быстро пристроил дыню в горловине сосуда. И поскорей отбежал в сторону.

– Не тревожьтесь, – сказал я. – будет громко. Когда Поло нам показал, я тоже вздрогнул.

– А я описялся, – сообщил Харчок.

Через секунду оглушительно громыхнуло, и ваза разлетелась на мелкие осколки, усеявшие собой всю залу, включая нас. Дыня спокойно обрушилась на то место, где раньше стояла ваза, а теперь в пространстве размещались клякса фаянсовой пыли да помятая с одного боку дыня.

Отелло покачал головой, стараясь унять звон в ушах. Мы все как-то пытались справиться с этим высоким протяжным нытьем после взрыва.

– В общем, – сказал наконец я, – мне казалось, что это не совсем так должно сработать, но возможности сам видишь. Там была едва ль чайная ложка пудры, и содержалась она лишь в бумаге. А если упаковать ее в крепкую сталь или каменное ядро и метнуть в противника из какой-нибудь твоей военной машины, полагаю, изумление сотрется с их физиономий очень не сразу.

– Катайцы отправляют самолетные трубки с этой пудрой, сделанные из бамбука, на сотни ярдов в воздух, – сказал Марко Поло. – Устрашающее орудие войны может получиться.

– Это я вижу, – сказал Отелло. – Не хотел бы я сражаться с неприятелем, который первым овладеет этой пудрой.

– Именно поэтому ни один другой солдат на Западе этого пока не видел, – сказал я.

– А генуэзцы не вынудили вас об этом рассказать? – спросил у Марко Поло Отелло.

– Они не знали, о чем спрашивать. В Венеции лишь несколько моих друзей это видели – да и для них то было развлечение за ужином. Генуэзцам было интересно, есть ли у моей семьи деньги и отдадут ли их родственники за меня. А остальное, что я мог им рассказать, слышал только Харчок.

– Очень было мило, – подтвердил тот.

– Ты в тюрьме сидел, недоумок, – сказал я.

– Так точно, – ответил Харчок, и глаза его мечтательно затуманились.

Отелло подошел к столу и оглядел лакированную шкатулку, все ее отделения, задвинул крышку и в задумчивости провел по ребрам ее пальцем.

– Ни единый город не выстоит, если осаждать его таким оружием.

– Нет, – кивнул я. – Продержатся недолго.

– Генерал, у которого это есть, располагает дланью-молнией. А если цели его неправедны, он – сам сатана.

– Знамо дело, – опять кивнул я. – Генерал, ведущий войну за республику, чьи цели неправедны, превратит в бесов своих солдат, а честь свою – во зло.

– Сдается мне, ты не такой дурак, как я думал.

– Да и ты, мой господин.

– Я думаю, тебе пора вернуться в Венецию, Карман.

– Так точно, – ответил я.

– Я распоряжусь насчет корабля для тебя.

– Синьор Поло, вы не сходите за Джессикой? Скажите ей, чтоб собиралась. Если необходимо, сгребите ее в охапку. Подозреваю, отплывем мы с первым же приливом. Харчок, ступай к нам на квартиру и тоже все подготовь.

Отелло кивнул, попрощался с ними и поблагодарил Марко Поло, пожелал им счастливого пути, а я пока топтался рядом.

– Я вас догоню, – крикнул я им вслед. – Отелло, я не рассказывал тебе, как епископ Йоркский приказал меня повесить, еще когда я совсем молодым парнишкой был, даже борода не прорезалась?

– Нет. Епископ, говоришь? И как же ты сбежал?

– Я не сбегал. Меня и повесили. А потом я освободился – и стал делать все, что душа моя пожелает, и обрел удачу, и стал шутом и королем.

– И все это – потому, что тебя повесили?

– Настоятельница монастыря, где я рос, знал, что мне нипочем не избежать судьбы, уготованной мне епископом, поэтому он надел на меня крепкий пояс, прицепил к нему петлю так, чтобы вроде как обхватывала мою шею. Только вес мой весь приходился на веревку, привязанную к поясу под пастушьей рубахой. Затем, наутро, перед всей деревней он повесил меня в сарае, а попы засвидетельствовали, что казнь свершилась. Когда все разошлись, Базиль обрезал веревку, дал мне монету и отправил в мир свободным духом. Честно, вся эта херь про воскрешение имеет под собой, блядь, крепкие основания, в конце концов.