Кристофер Мур - Венецианский аспид

– Харчок, останови их! – крикнул я, но долбоеб слишком долго разбирался, на кого направлена моя инструкция. Бассанио оттолкнул гондолу от пристани, Порция потянула его обратно к зданию суда, а лодка отплыла. Антонио стоял в ней и ухмылялся мне.

Я протолкался сквозь толпу, извлекая с копчика кинжал, – и на ходу сунул рукоятью его себе в кошель. Добежав до края пристани, где народ не так толпился, я размахнулся и метнул его.

Он просвистел над водой и вонзился в банку, на которой стоял Антонио.

– Промазал, – сказал купец.

– Да, – подтвердил я. – Смерть и проклятье!.. О!.. [338]Киньте его обратно, старина, будьте добры?

Антонио нагнулся и с трудом вытянул клинок из дерева. И довольно нагло улыбнулся, засовывая его себе за пояс: далеко, мол, не докинет совершенно точно. Но потом глянул на свою руку.

– Липкий он какой-то.

– Ну да, еще какой, – снова подтвердил я. – Па-ка!

По середине студеного Большого канала острым углом прошла волна.

– Эт чо? – сказал один зевака, показывая на темную торпеду, гнавшую эту волну.

Остальные сгрудились ближе. Антонио проследил за их взглядами – и увидел, что́ к нему приближается. Заозирался, посмотрел на гондольера – и понял, что деваться ему некуда.

Надо отдать купцу должное – оказалось, он не хлюздя и не плакса, каким я его доселе считал. Он выхватил из-за пояса мой кинжал, развернулся лицом к наступавшей волне и пригнулся.

Она взметнулась из воды колонной шелковистого дегтя. Кожа ее сияла там, где на нее падали солнечные лучи. Его руку с кинжалом она челюстями прихватила в плече и перекатила его спиной в воду – кости Антонио слышимо хрустнули, когда она вспорола его передними лапами, не успели они оба рухнуть в воду с другого борта гондолы. В расцветшем красном пятне его утащило в зеленые глубины – и больше его не видели. Ни единого промедленья, ни задоринки в ее плавном стремительном движенье – она перепрыгнула гондолу, утащив с собой Антонио, так же легко, как могла бы вынырнуть снова в нескольких ярдах оттуда и забрать какого-нибудь другого купца, за ним еще одного, и еще, текучая, естественная и неотразимая, как само море. Элегантный ужас. Прекрасное чудовище.

Гондольер присел на корточки у себя на корме, когда гондолу бросило вбок от встречи с драконом. Едва лодка выправилась, он встал и уставился на красную кляксу в воде. Как и зеваки на берегу, он не верил своим глазам.

– Греби-ка лучше сюда, старина! – крикнул ему я. – Пока она не вернулась. – Гондольер налег на весло, и лодка устремилась к нам.

Я огляделся, перехватил взгляд Шайлока.

– Харчок поможет вам смыть кровь с вашего золота и отнести его домой.

Потом я поискал глазами Джессику – и увидел Бассанио: он зарылся лицом в плечо Порции, а та обнимала его. Проходя мимо, я пожал ему плечо:

– Он тебя любил, парнишка. По-настоящему. Мерзавец-то он мерзавец, но вот это, блядь, в нем было настоящее.

Толпа отчего-то шарахалась от меня прочь, и я шел сквозь нее беспрепятственно, пока не заметил Джессику. Она ухмылялась мне из-под мальчуковой шляпы, под которой прятала свою гриву волос.

– Безвкусная она все-таки, не? Наверное, вот этот вот стиль – мокрое и блестит – как-то притягивает своей мишурностью некоторых подонков.

Джессика улыбнулась еще шире.

Яго услышал, как где-то дальше по коридору стонет другой узник, и заорал, чтоб тот заткнулся.

Его посадили в камеру Моста Вздохов, который из дворца дожа вел в тюрьму, в трех этажах над каналом. Приковали к стене, но кандальный браслет – лишь на одной ноге, а цепь такой длины, что позволяла ходить по всей камере. «Хотя цепь-то зачем?» – думал он. Окошко у него над головой всего одно и такое узкое, что не протиснешься, а в центре сводчатого потолка – купол с четырьмя бойницами для притока воздуха; в них, конечно, пленнику протиснуться можно, однако слишком высоко – даже если без цепи встать на плечи другого узника, все равно не достанешь.

Когда на третий день заключения тюремщик объявил, что к нему пришли, Яго полунадеялся, что это его навестил Отелло – проклясть в лицо; а то и кто-нибудь из казарменных сослуживцев заглянул в гости. Но снаружи у камеры появилась хорошенькая темноволосая женщина, зеленое шелковое платье ее – отрада для взора, измученного тесным и серым каменным мирком. Яго опешил.

Она принесла с собой корзинку. Из гнездышка в столовом белье высовывалось горлышко винной бутылки. По камере поплыл аромат свежего хлеба.