Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

— Знаешь, какая большая у меня выросла дочь?

На лице у женщины с кривыми белыми зубами застыло просительное выражение: неужели и ее рассказ не поможет — пожилые женщины не обратят на нее внимания?

Нет, помог. Платок с золотой нитью и ситцевый платок разом повернулись:

— А ты с ней видишься?

— Видаться-то ты с ней видишься?

— На той неделе… Только она не знает…

Голоса старух, перебивая друг друга, осуждающе:

— Да ходить-то к ней ты ходишь ли?

— Ходишь ты с ней повидаться-то?

Женщина помоложе с заискивающей улыбкой:

— Больше не хожу… Уж пять лет, как не была… Ее приемная мать не велела…

— Э-э, да она тебя позабыла!

— Теперь и не узнает!

— Теперь — все! Отрезанный ломоть!

Рассказчица поспешно, услужливо поддакивает, улыбается, сверкая белыми кривыми зубами. Коли они так говорят, значит, так оно и есть: позабыла ее дочка.

— Отрезанный ломоть, да… Отрезанный… Так ведь у меня одна забота: чтобы знала она своих братовей…

— Что?

— Что знала?

— Чтобы знала, что у нее на этом свете есть братья… Вот, к примеру, на прошлой неделе она в овощном торговала. Мачеха ее вместо себя поставила. А они приходят и говорят: мол, мама, она в овощном яйцами торгует! Хотела я было пойти, взять у нее яиц, а потом думаю: не пойду — и не пошла…

Дверь в купе чуть отодвинулась. Теперь и оттуда слышны голоса.

— …Значит, возил я за границу товары. Бывало, приедешь к вечеру и сидишь на границе, день сидишь, два. Пока у тебя не примут товар, не уедешь. Ну, сидишь — что делать? С тоски дохнешь. Вот мы и глядели на поезда. Так ты бы видел, сколько поездов приезжает! И что же ты думаешь? Когда приезжают, в них ни черта, а уезжают битком набитые товаром! И вот сколько раз я бывал на границе, всякий раз стоишь — до посинения — и все смотришь! Ну хоть бы один приехал полный…

— Билеты, абонементы!

— Абонементы…

Скоро уж первая остановка. Сжались еще больше, чтобы пропустить контролера, подняли над головами пузатые сумки с испорченными «молниями» и прикрученными проволокой ручками, разорванные пластиковые пакеты; одни отчаянно толкаются, другие деликатно поджимаются, а то вдруг: да пошел ты к… Гражданину из уборной удалось даже — каким образом? — прорваться к дверям купе, но — увы! — за ним ринулась вся толпа и забросала дерматиновый диван истрепанными портфелями с торчащими из них батонами.

— …А давно твой муж-то помер?

На сожженном солнцем лице снова сверкают кривые белые зубы.

— Двенадцать лет прошло, да. Дочке шесть недель было…

Вот уж сколько прошло! Двенадцать лет! Целая вечность! Все три голоса звучат невыразительно.

— А как радовался он девочке…

— Да прям! Будто мальчикам не радовался!

— Значит, девочке он особенно радовался…

— Как сейчас слышу, бывало, говорит: теперь будет кому поплакать над моей могилкой.

Кто-то наподдал тебе в бок, поручень под окном врезается в ребра, еще кто-то волочит по ногам два огромных пузатых мешка с хлебом.

— А тот, который его порешил, тебе дает чего-нибудь?

Парень с кассетником «Саньо» под мышкой проталкивается к выходу. Узкое мускулистое тело напряжено, внедряется в людскую гущу, рвется вперед, «дипломат» колотит всех подряд по коленям, изодранный голубой пластиковый пакет, набитый хлебом, проходится по бокам и ягодицам.

— Этот, который его прикончил, дает тебе чего-нибудь на детей?

— Сто пятьдесят леев… Большему-то уже восемнадцать. Остался у меня только меньшой… А про девочку, как я отдала ее, так ему и сказала. Как документы оформила, так и деньгам конец!

Нет никакого смысла заглядывать в купе: на свободном месте расположился гражданин из уборной. Пытается закрыть портфель, из которого вынул зеленую бутылку.

— Так разве я тебе не говорил? — удивляется он, наклоняясь и старательно отыскивая безопасное место для портфеля на полу между запыленными, стоптанными, драными ботинками. — Я же сказал: у меня работа такая — полсуток на работе, сутки дома. Две секретарши и газовое отопление во всех комнатах… Что ты хочешь — гостиница!

Теперь зеленая бутылка зажата у него между коленями, он с трудом вытаскивает из нее початок, служивший пробкой, и икает.

— Выбираю, значит, себе комнату потише, зажигаю в печке газ — и я король! Тут тебе и кресла, и диван, и пуфы мягкие. Располагайся где хочешь! Никто не войдет…

— …Люди меня ругали, мол, напрасно сказала, что отдала девочку, мол, можно бы деньги с него так и брать. А мне без надобности, говорю, грешить из-за полутораста леев. Чтобы меня он проклинал…