Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

— Я господину Попеску десять леев дала, — вставляет тетя Вика.

Капельки пота высыпали у нее на лбу и на подбородке, она обмахивается картонкой, на которую нянечка сметает мусор, и радуется, как ребенок удавшейся проделке. Волосы — наполовину седые, наполовину рыжие (с тех пор как умер дядя Делькэ, она перестала краситься) — собраны на макушке в крошечный пучок.

— Я дала господину Попеску десять леев, и он привез нас сюда. Узнал, что сегодня приемный день… Вахтер нашел фамилию в списке, позвонил по телефону, мы поднялись по лестнице и попали сюда. Мы принесли апельсины.

— Мадам Вика так волновалась, без конца звонила по телефону, — вступает господин Попеску. — Звоню детям, говорит, а дети меня обманывают, один говорит одно, другой — другое, а я не сплю, даже снотворное не помогает, как подумаю, что она мается — не могу спать… Всю ночь мучаюсь — я ведь ничего не знаю о сестре, все племянников спрашиваю: вы-то ко мне не собираетесь?.. Ведь больше двух месяцев ни один из них не переступил моего порога!.. Ладно, говорю, хорошо хоть я знаю, где эта больница, на каком трамвае ехать…

Господин Попеску — парикмахер, ходит по домам — кого пострижет, кого побреет, в свои семьдесят семь лет все еще подрабатывает. Привел к себе женщину, тоже вдову, той шестьдесят пять было, но прожил с ней всего три месяца: не понравилось, как готовит; а может, еще что не понравилось, только он велел ей уходить. Росточку он маленького, под носом седые колючие усики; сидит неподвижно на стуле, расставив ноги, морщинистыми руками на колени опирается.

— Апельсины ей нельзя, так что придется вам взять их назад… Возьми их и съешь сама, у тебя ведь нет денег на апельсины, — раздраженно говорит Романица.

— Я апельсины не ем…

— Не ешь, потому что не хватает денег, а раз уж купила… В общем, ешь или не ешь — бери их назад, здесь они только сгниют.

И вовсе ее не жаль — сидит здесь в своем темно-синем шелковом платье, прилипшем на груди и на спине. Белые ноги расставила — жарко… Ты ссоришься из-за нее с братом, пытаясь ее защитить, а она тут со своими ханжескими словесами, и хоть бы что ей! Сидит себе преспокойно на стуле, ноги расставила, взмокла, смотрит на кровать, на эти провалившиеся глаза, на седые всклокоченные волосы, смотрит и молчит — ей хоть бы что.

И эти двое явились — длинноносая мадам Стэнеску и господин Попеску с седыми колючими усами, — смотрят на кровать испуганно и жадно.

С тех пор как мать положили на эту кровать с колесиками, она не может сама переворачиваться и не сводит подозрительного взгляда с капельницы. Месяц назад ей делали вливание и залили постель, может, и сейчас она смутно об этом помнит.

— Напрасно вы взяли на себя эту ответственность.

Романица глянула в окно, потом в зеркало и вылила содержимое лотка в умывальник.

— Тете могло сделаться плохо в дороге. Или здесь, когда поднималась. Напрасно вы ее привели… И вообще, с минуты на минуту может войти профессор… Здесь не салон, сюда не приходят в гости. Здесь реанимация.

А троица по-прежнему сидит, уставившись на кровать.

— Вахтер посмотрел на список и послал нас сюда, — заводит своим кислым голосом мадам Стэнеску.

— Иди, тетя Вика, иди, пора, мы еще поговорим с тобой по телефону.

Она дотрагивается до толстого плеча, похлопывает по круглой спине.

И тетя Вика тяжело поднимается — сбитая с толку, растерянная, послушная. Лицо красное от волнения и от румян, время от времени она вытаскивает большой клетчатый платок и вытирает пот. Романица легонько подталкивает ее в спину; у изголовья сестры Вика останавливается.

Мадам Стэнеску и господин Попеску жадно смотрят на тетю Вику: будет ли она прощаться с сестрой? Вдруг проснулся комар и запищал тонко, пронзительно.

Тетя Вика нагнулась, взяла худую руку с посиневшими ногтями и поднесла ее к губам.

— Я что — священник, ты мне руку целуешь?

От хриплого, враждебного голоса тетя Вика на мгновение пришла в замешательство. И, не оборачиваясь, сгорбившись, поплелась к выходу.

Романица закрывает за ними дверь. Она мечтательно смотрит в окно на тротуар напротив, где через два дня должен снова появиться он со скрученными в трубку газетами, читанными-перечитанными. Там построили новые дома, а еще пять-шесть лет назад было грязное поле, заросшее пронзительно-желтой сурепкой.

Когда она снова переводит глаза на кровать, взгляд ее становится сердитым: в ногах одеяло топорщится, и оттуда выглядывает пакет апельсинов.