Арнольд Цвейг - Радуга

Но не говоря уже о том, что это не в его характере, ему все время мерещились бы за спиной насмешливые, преследующие его глаза, которые лишили бы его всякой уверенности… И разве не видно сразу, что эта девушка в обиду себя не даст, что голова на плечах у нее сидит не зря; девчонка может его так отбрить, что он все эти три дня в горах будет помнить свой заслуженный позор. Да, конечно, он себя знает. А кроме того, что именно он просит ему разрешить? И откуда ему известно, что они попутчики? Он понятия не имеет, куда она едет. Ему в Енбахе уже выходить, она же наверняка поедет дальше… Никто, разумеется, не садится в поезд заблаговременно и не занимает место получше, если едет только до Енбаха, тут безразлично, какое место попадется. Да ты и психолог, оказывается! А она, как назло, такая красивая, свежая, золотоволосая, стройная, и белый свитер так идет к ней, и рот у нее словно создан, чтобы смеяться, и совсем он не маленький, как у подростка, и в синих глазах такой веселый огонек, а юбка, конечно, короткая и еще синее глаз, и на ногах, несомненно, грубошерстные гетры! Об этом, правда, он только догадывается; да, насчет гетр и длины юбки он только догадывается, видеть он ни того, ни другого не мог, ведь девушка не поднималась с места. Но чувство стиля никогда его не обманывало. Она — идеал попутчика, более счастливого случая ему никогда не представится, а время идет, вот-вот раздастся: Енбах! — и ему придется сойти! Опять, как всегда в такие минуты, он почувствовал во всем теле дурацкую дрожь, дрожь беспомощности; он стискивал, судорожно стискивал руки, болтал то правой ногой, то левой, в животе появилась какая-то тяжесть, в глотке, казалось, совсем пересохло. Поезд катился, усиленно грохоча, как всегда при приближении к станции. (Тормозит, вот в чем дело, — подумал он.) Вдруг девушка встала, приподняла рюкзак. О боже, она, кажется, тоже выходит на этой станции, нет, не кажется, а наверняка! Его точно подхватило что-то, куда-то понесло, он устранял бесчисленные преграды, одолевал препятствия и наконец в ту минуту, когда поезд остановился, произнес уже известную нам фразу:

— Можно нарушить ваше одиночество, фрейлейн?

И, как опять-таки известно, она ответила:

— Можно!

Услышав это «можно», он даже не заметил, что все его проницательные умозаключения, решительно все, включая гетры, неверны, и это вполне понятно (с каждым из нас было бы то же самое). Ее юбка, так же как и гетры на мускулистых ногах, оказалась оливкового цвета. Нет, об этом он не думал, он всем сердцем радовался своему счастью и изумительно ясному февральскому утру, ибо солнце, только что заигравшее мерцающим серебром на иглистом кружеве инея, приветствовало громады зубчатых ледниковых вершин — бело-золотую стену на фоне густо-синего неба. Едва путешественники вышли из вокзала, как сразу очутились у подножия горы, и ему подумалось, что намерение взобраться на вершину неприступного и прекрасного ледового властелина — непростительная дерзость.

Предвкушая радость восхождения, он поудобнее приладил на спине рюкзак и вдруг сообразил, что пока еще не услышал от своей спутницы ничего, кроме туманного, только приблизительного разрешения ее сопровождать. Куда? Вот в чем вопрос! А если их пути сразу же и разойдутся? Ведь он приехал с определенной целью, и отказаться от нее ради этой девушки… Он с глубоким удивлением почувствовал, что в душе уже готов допустить такую возможность, хотя это и стоило бы ему длительных колебаний и борьбы с собой. Поэтому он облегченно вздохнул, когда девушка на вопрос, куда она держит путь, — ей понравился его высокий красивый лоб и нескладные руки, настоящие мальчишеские лапищи, — тотчас же ответила:

— В Крейт, вдоль Ахен-Зе, а вы?

— В Миттенвальд, в селение скрипичных мастеров, я отдал туда скрипку в ремонт и хочу сам ее получить.

— Значит, нам по пути, — заключила она. — Вот и чудесно! Но назовитесь по крайней мере. Правда, сейчас масленица, время карнавала, а все же…

— Разумеется, ведь надо знать, какой на человеке ярлык навешен. Итак, я… Но, может быть, сначала вы себя назовете?

В голосе у него было столько задора, он так лукаво взглянул на нее исподлобья, что она звонко рассмеялась, и это было чудесно. Как ни странно, он упорно стоял на своем. Направляясь к шоссе по дорожке, подернутой ледяной коркой, она подумала:, он хочет поменяться ролями — взять себе пассивную женскую, а ей предоставить мужскую, роль бесстрашного завоевателя. К собственному удивлению, она с удовольствием включилась в эту игру, назвав ему свое красивое имя — Ева и фамилию — Марер. В ответ она услышала, что он — Карл Магнус. И когда Карл тут же, без дальних околичностей, сообщил, что он «психолог», она, прямо глядя в его светло-серые бледные большие глаза, так сердечно, от души рассмеялась, обнажив великолепные крепкие зубы, что смех ее, целая гамма от высоких нот до самых низких, рассыпался звоном колокольцев. Поспешно извинившись, она объяснила причину своего веселья, и он поверил ей. Этот младенец с трогательными длинными мальчишескими руками и ногами, простодушный и наивный, — он психолог? В это объемное понятие она вкладывала все, что восприняла от Стендаля, от Ницше и от своего большого, смелого и мудрого Ганса, открывшего ей дорогу к этим книгам, и не только к книгам — нет, ко всем радостям жизни, и по этой дороге они через три дня пойдут вместе… Но вдруг отвлекшие ее мысли сами собой оборвались, и она остановилась, воскликнув: