Арнольд Цвейг - Радуга

Фрау Рози сделала слабое движение рукой, она хотела показать этому господину, что он ведет себя довольно нагло, но так ничего и не произнесла. Она не смела высказать свои подозрения, ведь она была совсем одна, одна против целой машины, и она знала, что истинное горе здесь назовут комедией. Перед ней был обыкновенный служащий, такой же, как ее Гильдебранд, и этот служащий дал понять жене Гильдебранда, что свои сто марок она, возможно, решила сохранить для себя лично, чтобы купить себе какие-нибудь побрякушки.

Нет, с ними ей нечего разговаривать. Она ушла. Спускаясь в лифте, Рози вдруг ощутила отвращение к тем благам, которые предоставлял ей этот магазин, настолько острое, что попросила остановить лифт на третьем этаже и, с трудом волоча усталые ноги, всеми отвергнутая и разбитая, спустилась по лестнице. Конечно, каждый человек, соблазнившийся рекламными объявлениями, послушавшийся уговоров продавщицы, поверивший в безопасность, гарантируемую фирмой покупателям, каждый бережливый человек потребует возмещения убытков! Но не тут-то было — он сразу же натолкнется на господина Кёллера. И хотя Рози испытывала глубочайшее отчаяние, она ни минуты не сомневалась в том, что существующие законы, официальное право не на ее стороне. Да они, эти законы, и не могут быть на стороне слабого, думала она. Там, где каждый отвечает только за себя, никому не гарантирована безопасность, там наживаются как раз на тех людях, которые больше всего нуждаются в защите. Так было после мировой войны, так было во время инфляции, при мысли о которой ее все еще охватывает дрожь, так случается и в нынешнем обществе, выросшем на этой инфляции. К такому весьма стройному обобщению живой ум Рози, ум скромной учительницы, пришел, пока она спускалась на первый этаж. Тут она увидела служителя в ливрее с галунами и подумала, что и он, как и ее муж, пролежал, наверное, не менее сорока месяцев в грязных окопах под огнем, а сейчас вот охраняет богатых. Но в эту секунду Рози вышла на манящую, ослепительно яркую, раскаленную от зноя улицу, под синий, сверкающий свод небес, и улица понесла ее прочь…

У нее еще осталось восемнадцать пфеннигов, желтенькие фишки, как их называл Гильдебранд, и три коричневых кайзеровских медяка, которые чеканились во времена Вильгельма I и сумели перейти в новую эпоху, где наряду с человеческим трудом продолжали оставаться единственной абсолютной ценностью. Если она дойдет пешком до Иохимсталерштрассе на своих маленьких стройных ножках, то там можно будет сесть на трамвай и с пересадкой доехать до дома. Она очутится дома, пусть ограбленная и разбитая, зато дома. Однако Рози надо бы знать: беда одна не ходит, она влечет за собой новые беды, подобно тому как отрывок романа, напечатанный в газете, влечет за собой продолжение.

Судьба сразу же сделала Рози первое предупреждение. Многие районы города Рози знала так же хорошо, как кролик знает свой загон, тем не менее она совершенно машинально свернула в обратную сторону. Поскольку что-то в душе Рози, видимо, из страха, противилось возвращению домой, она, вместо того чтобы пойти по направлению к большой холодной церкви, безуспешному подражанию постройкам романского стиля — ее вялые, небрежные и в то же время резкие линии свидетельствовали о том, что церковь была построена в годы безверия и упадка, — вместо того чтобы пойти к этой церкви, Рози пересекла многолюдную, раскалившуюся от жары площадь, в середине которой возвышался вокзал подземки в псевдогреческом стиле.

Нет, она не могла примириться с этим несовершенным миром. Ее детская душа была не в силах свыкнуться с потерей, равно как и предаться радостно-горьким мечтам о мести; душа ее осталась нетронутой и в то же время наивной, ибо Рози, как женщину, держали в постоянной изоляции. Она старалась уйти, уйти в себя. Со стороны можно было подумать, что эта хорошенькая, вполне разумная женщина неторопливо, но уверенно идет своим путем, однако в действительности воображением Рози овладевали все более горькая скорбь, все более страстное желание «исправить мир»; внутреннее «я» Рози утратило большую часть своей жизнерадостности, мечты ее таили опасность, ибо при столкновении с повседневной действительностью они должны были кончиться еще более жестокой катастрофой.

Вернуть потерянные деньги… Стать учительницей, давать уроки… А на кого оставить ребенка? Откуда взять учеников, и сколько она заработает? Потеряла она деньги в одно мгновение, а чтобы вернуть их, потребуется множество мелких усилий, долгие мрачные часы, и в это время ее дом захиреет. Все казалось ей неясным, почти недостижимым. Надо добыть деньги скорее. Продать себя кому-нибудь здесь в западной части Берлина? Мужчины в этом районе так испорчены, что по сравнению с ними все прочие бюргеры чувствуют себя невинными младенцами. Таким образом она возместит убыток за три-четыре вечера, а может, и за два. Женщинам в те времена платили щедро, а Рози знала, что у нее красивое тело. Она шла и грезила наяву, испытывая глубокое наслаждение. На ее губах блуждала безумная улыбка, глаза блестели от ужаса и сладострастия испуганно и блаженно. Как все верные жены, Рози уже не раз с трепетом признавалась себе, что мечтает о маленьких приключениях, о мимолетных наслаждениях. Но если она пойдет по той дороге, куда ее толкает инстинкт, чтобы заработать деньги, она достанется не любимому мужчине, не мужчине-герою, ее купит первый встречный. И с ним надо будет познать тайны пола, с ним изведать границы унижения — нет, таких границ не существует. И снова Рози думает: какое жестокое наслаждение — понести кару, погрузившись в ужасающую грязь! Измученная, она поворачивает голову то вправо, то влево — голову, в которой проносятся все эти мысли. Будь что будет. Рози не хочет, чтобы ее любимый Гильдебранд терзался, не зная, как возместить потерю. Пускай, презрев отвращение, она сама искупит свою вину, испытает наслаждение, подобное каре, будет брать деньги, словно какая-нибудь девка. А почему бы и нет? В этом мире все считается нормальным. Здесь из похоти убивают маленьких девочек, а безумцев, одержимых этим пороком, лечат тем, что отрубают им головы. (В сознании Рози возникает плакат, наклеенный на столбе для афиш.) Что считается единственной ценностью? Пфенниги, кайзеровские пфенниги. Их крестным отцом, как говорили на уроках истории и писали в газетах, был Вильгельм I. И тот, Бисмарк, который дал конституцию. Их рождение ознаменовалось покушениями и казнями, болтовней в рейхстаге, ростом социал-демократии, преследованиями и оправдательными приговорами, колониями, флотом, парадами, новыми гаванями, новыми каналами, банкротствами и вновь возникшими состояниями, Фридрихом III и его трудной смертью, гнавшейся за ним еще в Сан-Ремо и сразившей его здесь, на севере, Вильгельмом II, его грубостью и блеском, быстрым ростом Берлина… Когда ей было десять лет, Оливерплац еще находилась за чертой города, а вокзал Кайзердам — в лесу. В то время им жилось хорошо… Она носила носки гольф, коротенькие платьица, соломенную шляпку с матросской лентой; у отца были сбережения в прусских облигациях-консолях, они представлялись ей похожими на мраморную консоль с прусским золотым орлом и вызывали воспоминание о подставке под зеркалом в их гостиной. Окружная дорога вела тогда в Халензее — за город. В Грюневальде жили богатые люди. «Когда ты вырастешь большая и выйдешь замуж, я куплю вам виллу в Грюневальде». У них была прибыльная бакалейная лавка на Фленсбургерштрассе. Но потом началась бурская война, война на Балканах, война против гереро, триполитанская война — теперь все эти события смешались в ее голове в кашу. Да, сначала была еще война с Китаем, с Киао-Чао. В ее сознании всплывают черно-белые картинки из иллюстрированных журналов; на них в живописных позах изображены солдаты со штыками и солдаты у пушек. А потом началась русско-японская война, и сражения продолжались целые дни напролет. Но все это происходило где-то там и нас не касалось. Кайзер защищал мир, обнажив меч. Когда она приходила домой, напичканная плоскими истинами, которые, согласно прусским обычаям, внушали будущим учительницам, она слышала, как отец иронически замечал: «Весь мир не может не завидовать нам». И он не давал ни гроша на общество «Содействие флоту» и не участвовал в сборах «в пользу Восточных областей». «Я сам все понимаю!» — говорил он.