Владимир Галкин - Вот моя деревня

— Одеты вы, как женихи. Ишь, белые рубахи, бруки, сандалеты. Франты, мать вашу.

Я счастливо смеялся над ними.

А там, где блистал огонек, там был все тот же автомат, который я покинул когда-то. То есть как «когда-то»? А сейчас я в каком годе? Автомат-то вот он, функционирует. Да будто бы не вчера ли я туда заходил?

Мы вошли, тростники. Во: всё по-старому, четыре алюминиевых соска выдавали иорданские струи (термин Венедикта Ерофеева). Я изумился:

— Вкус-то нормальный. Портвейн как портвейн. Белое крепкое. Бутылка поллитровая — рупь тридцать семь. «Тетя Клава». Без вкуса жженой пробки. Ну прямо как в шестьдесят, слава ему, восьмом году, когда мы поставили чехов на колени.

Они переглянулись:

— А мы в каком? И никаких таких чехов никуда не ставили, я газеты читаю, — отвечал мокрыми, как бы крашеными губами веселый Володечка. И Толик вспомнил:

— Ну да, мы ж и есть в шестьдесят восьмом.

— То есть как… ребяты… как это в шестьдесят восьмом?

Я ни хрена не понимал.

— Да уж вот так. В шестьдесят восьмом. В мае. Вот число не помню сегодняшнее, но знаю, что пятница.

— Пардон, — говорю, — а где ж я все это время был?

— Не знаем, Вовчик, не знаем. Ты ж умер. Тебя ж мы всем двором хоронили.

Чудовищно, но они не удивлялись этой чуши: что я-де когда-то был, видите ли, умершим, схороненным, даже, может, посхимленным, а теперь вот, в 88-м, мать его, появился к ним в 68-й…

Господи, Царица Небесная, дай мне силы понять все это!

«В руки, в руки себя взять надо. Потихоньку сейчас все поймем».

— Та-а-к. Значит, хоронили. — Я прищурился. — Нуте-с, и как это было? Вы давайте, давайте, выкладывайте, только в глаза смотреть, в глаза! На лампу и в глаза! А я пока еще разменяю трешницу и вам надою по стакашку.

Теперь я им налил «тринадцатого». О, то был нектар, влага из влаг. Настоящий «тринадцатый», без дураков, цвета чайного заката над Андроньвым монастырем в апреле, нежного запаха, доброго вкуса. Как говаривал Ноздрев: настоящий бургоньон. И хозяйка за стойкой, что меняла двугривенные, приветливо и узнавающе улыбнулась мне. «Как же, — думаю, — как же, Зинаида Васильевна, тетя Зина, она, роза с кладбища. Помнит. Чудо, чудо».

И вот мы за «бургоньоном» и они мне выкладывают:

— А как было? — морщит лоб Володечка. — Да в том году и было. И тоже в мае.

— Так-так-так. Ну и…

— Ну да, — добавляет Толик, — в мае. На мотоцикле ты разбился, на своей «макаке», ты ее только купил…

— Ты это, как ее сворачивал у монастыря с Костомаровского моста на набережную, неаккуратно, видать, ехал, быстро, а наперерез тебе панелевоз шел, он же десятиметровый, он же неповоротливый, а у тебя тормоз задний плохо держал, так милиция после говорила, ты об него и тюкнулся, и понесло тебя прямо по откосу, по газону, к Яузской ограде, ты — об ее… Кровищи было, мозги, говорят, того…

— Не, — вставил Толик, — мозгов не было. Но кровищи! Песком присыпали после, а за тобой «скорая» приехала.

«Точно, подумал я, тогда без шлемов ездили, башка и впрямь могла расколоться. Да ведь вот же и шрам у меня на затылке».

— …народу собралось. Твоя Валюха туда без памяти бежала. С тобой и поехала в «скорой», но — в Лефортовский морг. В машине ты кончился.

— А почему это ты, Толик, всё это мне так спокойно рассказываешь, а? — строго спросил я у него. — И ты, Володечка? Это вы мне не фильм какой-нибудь, дураки, пересказываете? «Опасный поворот»?

— А мы не знаем.

— Та-ак. Ну, а где же схоронили, как, при каких обстоятельствах?

— Весь двор тебя провожал, весь в цветах ты лежал, очень Татьяна Иванна плакала, очень тебя она любила, ну, а Валюха — ужас, окаменела вся, только в лицо твое искрошенное-склеенное глядела…

— И Белиха плакала, твоя врагиня. А хоронили на Ваганькове, там же у вас, кажись, могила Валюхиных родичей. Вот так всё было.

И они оба вздохнули и выпили еще по стакану.

— Мда. Интересно бы съездить на свою могилку, глянуть, прибраться, цветочков положить, дернцу обложить. И мать моя была?

— И отец. И твой брательник. И тетки какие-то твои.

— И поминки были?

— Ессессно. Как у людей. Здесь вот и поминали.

— Ну уж вы, конечно, нажрались на радости, жеребцы?

— Ессессно, — со смехом отвечали они.

Мы двинули еще по стакану. На помин, так сказать.

— Ну дела, — ребяты, дела. Не ожидал…

— А вить ты, Вовчик, — сказал Володечка, — и правда — старый. Вон, весь седой аж. Скока ж тебе теперь?

— Полтинник, ребяты, во скока.

— У. А мне еще тридцать четыре, — сказал Володечка.