Владимир Галкин - Вот моя деревня

Снова взревела радиола. «Та-па-ля-а-а, та-па-ля-а…» стонала какая-то баба. Пьеха с завыванием, манерно ломая слова, пела про то, как «Пароходы стоят желейзные», какой-то «Белый город». Разрывалась на части несравненная Русланова в «Бродяге». Кое-кто из наших тоже порывался всем столом заголосить, но куда там… Никто уже ничего не понимал, только пили, орали, обнимались, валились вприсядку…

И скоро принесенная «Зубровка» тоже куда-то сгинула. Кажется, из других дворов на шум наш подползли любители. Да Бог с ними, гуляй, Рогожка! Мой праздник! Родину встренул! Сретение у меня! Венчание! Свадьба! Таня-богородица, спившись, пошла с иконой Николая Чудотворца под Армстронга танцевать. Бабки ей кричат:

— Тантя! Гляди, ноги-то отымутся, что с иконой танцуешь!

Ночь, полная ночь висит над двором. И сквозь электрический полусвет из-за кирпичной стены гаражей вылезла полупьяная голубая луна с тарелку.

Так. Толика все-таки Шурка утащила домой. Вон Володечку упирающегося Симка заводит на крыльцо. Мы с Валей еще просим чуть стоящую на ногах Шурку завести нам танго «Все проходит». И еще она ставит Лолиту Торрес «Каимбро, мой город чудесный», и трио Лос-Панчес «Бесаме муче», и «Чико-чико но фубо», и «Рио-де-Жанейро». Ах, фестиваль пятьдесят седьмого! Сладкий дым юности!

— Давай, Шурик, «Лолобай», и «Чучу» нам давай, и Луя этого Армстронга! Нука-ся, «Мэкки-Нож»!

Да, да, это так. Но что так печально смотрит на меня жена? Какая тень застит ей очи, раскрыты они широко, и рот полураскрыт, словно задыхается она…

— Я еще схожу! — кричу ей в ухо. — А то неудобно… вот эти у стола давно стоят…

— Ты же падаешь, — догадываюсь я по ее губам. — На всех же не напасешься. И ты не вернешься…

— Что за шутки! Чур тебя! Вот у кого бы еще стрельнуть, а?

— Ведь полдвенадцатого.

— А у Курского вокзала, я помню, «гастроном до полпервого работает».

Она улыбается, улыбается, но лучше б она так не улыбалась. И сует в руку бумажку:

— Это, правда, самое последнее. У деда если только занять…

— О, чудо — десятка! Дай же я тебя за это поцелую, люба моя.

Но она вдруг начинает перед глазами помахивать ладонью и уходит, уходит, отступает в тень крыльца. Вот сверкнул треугольник света и дверь хлопнула. Хочу сказать «куда ты», но язык говорит другое:

— Шурик, где ты? Сумку Генкину давай, я на «Курский» съезжу, я сейчас.

Она мне в окошко подает сумку, еще добавляет трешку (вообще-то она денежная, у ней всегда есть хоть что-нибудь), и я ухожу под «Утомленное солнце» с гавайской гитарой.

Так. Теперь срочно до Тулинской, на 40 автобус, как раз после «Людмилы» у него остановка, у того «Гастронома», там что-нибудь да будет же, ведь неудобно как-то, там люди ждут. Зачем она ушла и закрыла дверь? Это странно.

Я иду-иду, иду-иду. Вдруг какая-то бешено звенящая струна резанула мозг и смолкла. Все оборвалось и стало так тихо, так тихо… Как в гробу. Я спиной чувствовал, что сзади все исчезло. И обернулся, с угла Школьной обернулся: точно, там ничего не было. «Ну-ну, — подбадривал я себя, — ты еще раз оглянись, все появится, ты просто очертенел с водки».

Нет, там ничего не было. То есть нет: левый ряд домов от Школьной до Библиотечной был, да: но ведь правых домов уже не было, и дальше был черный провал, там только что гремела радиола и пробивался над двором слабый свет лампочки и обрисовывал нашу крышу.

Впрочем, не только это. И до Тулинской, где я стою, уже ничего нет. И самой Тулинской-Вороньей по моей стороне нет. Да, прямо до площади пусто. Нет, какие-то останки торчат вроде пустой коробки без крыши, как вон та, но это же… не дома, не плотно застроенные ямские кварталы, это… пустырь. Черный страшный пустырь.

— Ладно, ладно, молчи, дурак, — учил снова я сам себя, — ты вот лучче иди, иди ты к площади-то, балда, выйди, пройди ее, сядь у моста, где тебя вышибли из мотоцикла, на 40-й, и даже на 55-й, они еще ходят, и дуй до Курского.

Вдали за пустырями возник низкий рокот и смолк. А может, это впрямь танки идут на Прагу через Москву?

Правая сторона Тулинской до Волочаевки-Золоторожской жива. Под луной дома светятся серым светом, отблескивают окна. А фонари не горят.

Господи… Дощатый забор огораживал от Большой Андроньевки весь квартал с магазинами, за ним чернели ямы, ямы. И стены, одни стены изрубленной декорацией со светящимися верхушками напоминают о том, что здесь два часа назад торговали магазины. Даже следы разбитых неоновых букв остались на стенах, но за ними — лунный пустырь с истерзанной землей. Туда ведут дырки-подворотни. Зачем же оставили одни стены? И почему нет людей? Ей-богу, пока шел сюда и пока стою здесь, не видал еще ни одного человека. Впрочем, подождем, еще не вечер, как говорится, еще не ночь…