Наталья Арбузова - Тонкая нить

40. Фронда

В школе я ушла в глухую оппозицию. Ходила лишь на уроки нравившихся мне учителей, остальное время сидела на школьном чердаке и довольно внятно пела. Частенько меня слышали и за мной приходили. У меня была «оборудованная парта» с прорезью, заложенной вынутым бруском. Я всегда держала под партой раскрытую книгу. Однажды ее отобрали, это оказались «Былое и думы».

41. Марина Скурская

Из вырезанной нашей родни, благодаренье Богу, осталась Марина Скурская, моя великовозрастная кузина. Когда ее мать в гражданку умирала от туберкулеза, Марина ходила кругом ее одра, бубня: «Если ты умрешь, я наемся бузины и тоже умру». К счастью для нас, четырехлетняя сиротка своей угрозы в исполненье не привела. Я помню еще сравнительно молодую веселую Марину, играющую с нами в шарады в одной из семейных квартир в Сверчкове переулке. Снуя взад-вперед, Марина одна изображает целую очередь за батонами и хватает поленья в качестве батонов. На Сверчкове переулке жива аура прежней жизни. Квартира уплотнена многочисленными жильцами, имя им легион, однако почти не разграблена благодаря авторитету покойного физика Сергея Анатольевича Богуславского, материного кузена. Елена Анатольевна Богуславская, пока была жива, приютила опальную Марину по приезде из Сибири. В другом аспекте Марину тогда же приютила Зоя Дмитриевна Шостакович. Под ее началом Марина работала в зоопарке, нося пальто с ее плеча и юбку с ее же условно говоря плеча.

Теперь, когда я это пишу, Марина стара и очень мрачна. Ее сын физик Сережа Скурский работает в институте Курчатова и по вечерам проверяет билеты при входе в метро. Марина воскресает лишь на Пасху, и, христосуясь с ней, я вспоминаю счастливую игру в шарады после войны.

42. Смех и слезы

После войны еще жива была скорбной жизнью тетушка Вера Валерьевна. Она вынесла революцию и 37-й год, а вот во время оккупации Орла впала в душевную болезнь, от которой более не излечилась. А ведь была и война 14-го года. В орловском имении деда Дмитровском и соседнем Киреевском, данном за другой материной сестрой, в замужестве Шермазановой, работали пленные немцы и мадьяры. Тогда насмешливая тетушка Вера писала:

Столпотворенье в Вавилоне,

Ей-богу, было дребедень.

Его я, сидя на балконе,

Могу увидеть каждый день.

Вокруг австрийца девки пляшут,

Их восемь штук, а он один,

И между тем мадьяры пашут

Без лишних слов за клином клин.

Зачем же немец, маму бросив,

На драку с нашими полез?

Про это знает Франц-Иосиф,

Или, верней, сам лысый бес.

Но кто это ползет с косою,

Минуя флигеля крыльцо?

Я вижу, радости не скрою,

Родное русское лицо.

Се Веденей, туземец кровный,

Увы, и кровный же дурак.

Скосил не то, скосил неровно,

Скосил не там, скосил не так.

Смотрю, и думаю, и плачу.

Пойду, чтоб долго не скорбеть,

На шермазановскую дачу

Петрене Иштвана смотреть.

Потом, как сами знаете, была революция, и в голод тетушка Вера писала для всеобщего ободренья сладкие стихи:

У Эйнема куплю шоколада,

В плитках, в бомбах, с начинкой и без.

Всех пирожных по фунту мне надо,

У Каде закажу торт англез.

Для решенья дальнейших вопросов

Ждет меня на углу площадей

Неизменный мой друг Абрикосов

И шестнадцать его сыновей.

Наберу я всего и помногу,

А вернувшись, начну истреблять.

Приходите ко мне на подмогу

К самовару часов этак в пять.

Вспомним молодость светлую нашу.

И какие же мы дураки,

Что не полную выпили чашу

И знавали минуты тоски,

Что мечтали о призрачном счастье

Посреди ощутительных благ,

И когда были дешевы сласти,

Погружались душою во мрак.

Всё мы вспомним, и всеми зубами

Мертвой хваткой вопьемся мы в торт.

То, что наше, мы скушаем сами,

И того не отнимет сам черт.

Смех сквозь слезы завещала мне моя не готовая к столь жестокому миру тетушка.

43. Дедушкино завещанье

Дедушка Валерий Николаич завещал мне любовь к фольклору, коего был страстным собирателем. Крестьяне прозвали его «простой барин». В русской рубахе с подпояской он не ходил, но как только слышал народные песни, с места не сходил, пока не допоют. Я точно так же намедни в мороз стояла посреди дешевого рынка у Киевского вокзала, пока хохлы не допели на голоса свое хохлацкое. Знаю от матери орловские песни, каких больше нигде не сыщешь. Вот:

Уж как по морю на досточке,

Разломило мои косточки.

Пойду к матушке пожалуюсь,

Скажу – матушка, головушка болит,