Наталья Арбузова - Продолжение следует

Я навещаю Тому в отделенье для смирных. Психи трясутся в халатах у больничных дверей. Пруд, осыпаемый листьями, потемнел и печалится: кому-то на празднике жизни места недостает. Тома всё время плачет, не слезами, так голосом. Завтра врачи выписывают, не вечно же тут держать. Я везу ее к мачехе, то есть по месту прописки. Развод она позже получит, сейчас у нее нет сил. Нефрит: этот мир суров. Сердолик: всё равно Вы прекрасны. Мачеха стала тише… так зловеще молчит.

Встречаю Тому на улице лет этак через двадцать – она вполне узнаваема, в волосах седина. Малахит: ну теперь Вы счастливы? Жемчуг: я невзыскательна. Кривит ярко-красные губы и отводит глаза. Мачеха умерла одна в запертой квартире, Тома была на гастролях, соседи неведомо где. Труп ее стал ужасен, будто все фурии ада обезобразить решились старческий жесткий лик. Теперь в захламленной этой большой единственной комнате с Томою поселился кому-то не нужный муж. Коралл: Вы ему верны? Хризолит: к чему любопытство. То время ушло безвозвратно, разбились те зеркала. Нет, большое лишь треснуло, в нем живут отраженья, сломленные пополам, запрятанные в глубину. Их оттуда пришлось бы соскоблить с амальгамой – живучие привиденья в ореоле надежд. Длинноногая девочка, выросшая из одежд. Рядом девушка, похожая на Эсмеральду. Кошка черная – оборотень – когтями висит на ковре, ковер висит на стене, стена висит в вышине, одиноким жутким окном выходя на верхушку тополя. Хризопраз: Вы были неопытны. Агат: я осталась прежней. Осталась полной надежды, что зиждется на песке.

Село над тихою рекой. Мать Кристины на мосту ловит за полу москаля, говорит торопливо: «Нам это ни к чему – самостийность… только для начальства… а в Москве молочный завод на какой улице? дочка там… » Таких-то заводов тьма тьмущая. В подвале без окон машина фаршемеска: делают сырковую массу. За перегородкой кровать, если в ночную смену сырья не хватит, можно покемарить или там что. Общежитье поблизости – однокомнатная квартира алкаша. В поле за селом ходит смерч, и другая жница вяжет без подмоги полные снопы. Какое там! безработица. Всё равно уеду, не выдержу. Увижу из окна автобуса длинную скирду. Сойду, пойду бить пыль растрескавшимися пятками.

Цех переехал в Салтыковку – за те же деньги попросторней. Расширяемся, хозяин набрал чурок – бесправные и бестолковые. Гыр, гыр, гыр по-своему, а убрать что насрал не понимают. Кристине двадцать, она уже начальник цеха, в общежитье по трое суток не попадает. Наконец сняла жилье в Салтыковке. Одна, с телевизором и видеомагнитофоном. Пошли вы все… сыта по горло. Хозяин понял, с кем имеет дело, и притих. Юго-западный ветер раздергал тучи над селом, точно кудель на прялке, обрушил ливень в степь. Быстро схлынул поток, будто знал, где искать море, и ничего не досталось одуревшей от жары Салтыковке.

Ты мне мозги не пудри… на дискотеку пришла или куда? Понаехали, рабочие места занимаете… тоже строит из себя… твой-то хозяин, небось, ничего себе мужик, а? не хочешь – не надо… ищи дурака… мои невесты в интернете… с во такими коттеджами. Ах, ты так? ну, только выйди! Ночь над селом, тиха вода в ставочке. Спят гуси, спрятав голову под крыло. Спят братья, не ведая о сестриных обидах. Три дороги в перекрестке, поплутав, выводят к Москве.

Каких тебе денег? У нас что, ребенок? Пожили три месяца – и привет… на мой век баб хватит… вон все вещи в одной сумке… постирала – умница. Кристина хмуро тычется по углам, обнаруживая пропажу за пропажей. Северо-восточный ветер ударяется в стекло. Долетит до села, заскрипит старая яблоня, но не проснется Андрей Семенченко – подле молодой жены. Не вернусь, не хочу их видеть.

Предъявите документы, девушка. Ведь я одета как все… почему меня всё время останавливают? Да у тебя на лбу написано, что хохлушка. Три месяца имеешь право без регистрации… покажи билет. Билета нету – гони монету. Такого лица в Москве не увидишь, у нас так не глядят. Так смотрят в простор, так вскидывают брови на дальний гром. Пропустите Кристину – она всё равно прорвется.

На дворе тридцать седьмой год, Варе идет восьмой, но о школе думать не приходится: хирурги, пока их не посадили, тщатся остановить у нее редкостную костную болезнь. Долго провозились, года четыре. Уж бомбы падали – отец носил большую больную Варю на руках в бомбоубежище, мама маленького Колю. От левой Вариной ноги всё же кой-что осталось, и когда переломилась война, коренастая девочка пошла на костылях в школу, любуясь золотыми шарами и мальвами, упрямо цветущими в палисадниках. Широколицая, с двойным медным обручем в коротко стриженных волосах, вот сидит дома за столом, учит Колю писать палочки. Солнце село в тучу, завтра будет дождь – как хорошо! Под окнами ихней пятиэтажки крыша двухэтажного деревянного дома. Там живут, варят, стирают, пляшут – весело! Дальше тоже двухэтажный кубовастый с одним подъездом дом, там своя жизнь. За пустырем – разбомбленный кирпичный, покрывшийся землею, заросший травой пастушьей сумкой и затейливыми репьями. Тихо, уютно, с неба ничего не падает, окромя звезд. Коля старается, Варя вырастет – станет учительницей. Ложится вечер, из дощатых будок-уборных по ту сторону улицы тянет будь здоров. Мать говорит умиротворенно: