Ирина Васюченко - Голубая акула

На сей раз пронесло: успели, хотя Созонтьев влетел в класс, только что не наступая нам на пятки. Покосился раздраженно, однако смолчал. Урок начался. Все стихло: несмотря на вздорные выходки и «пиление», Созонтьева любили. Это был преподаватель милостью Божией, хотя детей не особенно жаловал и, как считалось, не понимал, а к священной пытливости юных умов относился с брюзгливым недоверием.

География — вот что было его страстью. Говоря о ней, он зажигался и горел у нас на глазах пламенем высоким и чистым. Присутствовать при этом таинстве было настолько увлекательно, что самые непоседливые замирали, стараясь не потревожить — у нас говорили «не разбудить» — вдохновенного Созонтьева.

Но стоило кому-нибудь со стуком уронить на пол карандаш, шепнуть два слова соседу или хотя бы слишком громко вздохнуть, как Созонтьев опоминался. Тогда он обводил класс горьким язвительным взором человека, который осознал, что мечет бисер перед свиньями, и, оборвав рассказ на полуслове, начинал вызывать к доске.

Опросы эти были обидны и неприятны, хотя географию мы знали недурно и наше к ней пристрастие заслуживало более милостивого отношения. Но нет, Созонтьеву было все мало. Лучшие ответы он слушал с застывшим лицом несгибаемого мученика, а при малейшей оплошке гимназиста морщился, как от зубной боли.

Только годы спустя я догадался, что все это были рассчитанные приемы. Значит, он все же понимал нас, коль скоро его актерство действовало безошибочно, хотя на каждом уроке повторялся тот же спектакль. Бедный Созонтьев. Он умер от чахотки перед самой войной. Его единственный сын был среди тех, кто погиб на площади девятого января. Говорили, будто, узнав об этом, географ в присутствии учеников плюнул на портрет государя императора, но ни мне, ни Сидорову, пересказавшему мне этот слух, не было доподлинно известно, правдив ли он.

Так или иначе, после смерти сына Созонтьев ушел в отставку, стал хворать и несколько лет спустя угас в бедности и одиночестве. Что до меня, мне предстояло покинуть гимназию много раньше, чем кто-либо ожидал, и с тех пор я больше не видел нашего географа. В загробную встречу верую мало, но, если б она оказалась возможной, вы, Викентий Михайлович, были бы среди тех немногих, кого я хотел бы повстречать из числа своих собратьев по этому свету. Впрочем, убежден, что вы меня не помните. Никакой особенной вашей приязни гимназисту Алтуфьеву заслужить не привелось.

Но я в тот раз и его не слушал. Это было ни на что не похоже. Мое бесчувственное тело, застыв в привычной позе почтительного внимания, торчало за партой, а воображение блуждало неведомо где. То мерещился мне пронизанный зеленоватым светом куб аквариума, то беззвучно открывающийся рот Миллера, а то пузатые пирайи наплывали откуда-то, разрастаясь до неприличных размеров.

Созонтьева, по счастью, никто не «разбудил», и только звонок вывел нас с ним из нашего, увы, столь различного забытья. Все засобирались домой. Меня было потянуло еще разок поглядеть на аквариум, но Сидоров загадочно бросил:

— Идем. Живо! Сегодня ты узнаешь большую тайну.

Мы вышли из ворот и торопливым шагом двинулись к Арбату. Гимназия располагалась в Староконюшенном, до Арбата было рукой подать. Впрочем, я еще не знал, куда мы направляемся. Сидоров шел рядом в молчании, и я знал: сейчас к нему лучше не приставать. Если тайна действительно существует, он может, разозлясь на мою настойчивость, оставить ее при себе. И уж это навсегда: такими вещами он не шутил.

Если же, что вероятнее, речь шла именно о шутке, об очередной мистификации, а по этой части мой друг был неистощим и коварен, тогда тем более важно не болтать, не отвлекаться попусту, а быть начеку. Авось в нужный момент удастся не сплоховать, выйти из положения с честью… Ох, не любил я этих сидоровских розыгрышей! Понимал, что ничего уж такого унизительного или жестокого в них нет, Алеша благороден, он просто забавляется и верит, что я тоже готов от души посмеяться над самим собой.

Я и смеялся. Хотя бы на это у меня мужества хватало. Если мой смех и звучал подчас не совсем натурально, Алеша этого не замечал. В минуты веселья он так самозабвенно покатывался от хохота, что проницательность ему изменяла.

Одного я не сумел проверить — хохотал бы он так же заразительно, если бы разыграли его самого? Мне отчаянно хотелось придумать какую-нибудь блестящую мистификацию, что заставила бы его попасться на крючок. Но когда я силился изобрести что-нибудь в этом роде, в голову лезли такие бездарные пошлости, от которых мои подлые уши предательски багровели, а душа наполнялась презрением к себе, к своему бессильно амбициозному нраву, плоскому уму и нишей фантазии. Располагая таким арсеналом, тягаться с Сидоровым, чья голова могла с легкостью порождать по экспромту ежеминутно, было бы отменной глупостью. Я понимал это и сдерживал себя. Кажется, я упоминал уже, что Алтуфьев на свой манер был мальчиком весьма рассудительным.