Виктор Андреев: Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Я не Ростик, — вдруг трезвым голосом заявил брат, очнувшись. И неожиданно закричал: — Я Родя! — Он покаянно ударил себя в грудь кулаком. — Это я старуху убил и ограбил! Я, я!

— Ты ошибаешься, брат-т, — откликнулся я на его крик. — Т-ты т-т-трагически заблуждаешься. Старуху убил я. А ты тут ни при чем. Абсолютно ни при чем. Вот те крест!

— А разве у Родиона Раскольникова был брат? — подозрительно спросил Ростислав.

— Был, — сказал я твердо. — А вот у старухи сестры не было. И ты ни в чем не виноват. Запомни!

— Нет! Это все неправда! — в отчаянье закричал Ростислав. — Мой грех на себя взять хочешь. Жалеешь меня?! Не надо мне твоей жалости. Не надо! Это я, я убил! Вяжите меня, люди добрые, православные! — Он схватил лежавшую на подоконнике веревку и стал обматываться ею. — Дайте покаяться! И воскреснуть!

На следующее утро я все никак не мог высвободиться из паутины-тины-ны-ны кошмара.

«Мои ночи кончились утром. День был нехороший», — писал Достоевский. Хотя и не совсем по такому же поводу, как в нашем случае.

Наконец я разлепил глаза… Мы лежали с братом в обнимку, примотанные друг к другу одной веревкой.

Вскоре проснулся и Ростислав. Вспоминать о вчерашнем не хотелось, говорить тоже, но брат старался казаться бодрячком:

— Не тужи, Коля! Носа не вешай! Не жмурь опухших глаз! Здесь поблизости есть три ларька. Я уже здесь всё знаю. Сейчас мы их обойдем в темпе вальса, да еще домой притащим бидончик. Полненький. И все у нас будет опять тип-топ!

Полчаса спустя, полулежа на диван-кровати и вытирая полотенцем обильный пот с лица, брат говорил:

— А ты, пожалуй, оказался покрепче меня. Хотя это и не удивительно: ведь ты меня и постарше. — Потом на мгновение помрачнел. — Слушай, как думаешь: соседка из-за ночного шума в милицию не настучит? — Тут же махнул рукой. — A-а, ну ее к бесу. Наплевать. Как будет, так и будет. Главное: первое похмелье, кажись, уже проходит. И ты, старший брат мой дорогой, плесни-ка мне лучше из бидончика.

Ростислав приподнялся, протягивая стакан.

И в эту же секунду из-под диван-кровати лениво выкатилась непочатая маленькая. Лицо Ростислава, красное, блестящее, словно медная бляха, тотчас же побледнело, вытянулось. Минуту, завороженно глядя на бутылку, он не смел и дышать. Затем облизнул пересохшие губы, хлопнул себя по коленям:

— Хо! Вот это да! А ты говоришь: чудеса только в сказках бывают. Ну, а чем наша жизнь — не сказка? Живем! Пируем! Жизнь прекрасна и удивительна! И она продолжается! И в ней всегда есть место не только для подвигов, но и для чудесных сказок! — И закончил тираду: — А знаешь, братец, это ведь просто прекрасно, что я развелся! Разве женщины позволили бы нам с тобой посидеть вот так-то, а? И наговориться вволю?!

P.S. Рассказ написан в 1981 году, когда отмечалось столетие со дня смерти Достоевского.

Как уже догадался читатель, героиню рассказа зовут Эмма. Эмма Михайловна Соколова, по мужу Егорова. (Но о муже пока говорить не будем. «Лучше вообще не надо! — восклицает моя героиня. — А вот „Эмма Михайловна“ — это меня устраивает».) Она — зав. кафедрой иностранных языков в техвузе. Несколько лет тому назад Эмма Михайловна защитила кандидатскую «Некоторые случаи использования гипотетического будущего во французском языке», но всегда считала, что она — не лингвист, а литературовед. Ее любимым писателем был Гюстав Флобер, любимой книгой — «Мадам Бовари».

— Эмма — это я, — вполне справедливо говаривала Эмма Михайловна. Чаще — про себя, но иногда — и вслух. И если вслух — кокетливо поглядывала на собеседника.

Она не признавала никаких переводов флоберовского шедевра и каждый день старалась выкроить время, чтобы написать хоть страничку о «Бовари». Если этого не удавалось сделать — значит, день прошел зря. Она верила: когда ее труд о «Мадам Бовари» будет завершен и опубликован, это произведет настоящую революцию во флобероведении.

Было Эмме Михайловне сорок восемь, но, невысокая, худенькая, старающаяся не отстать от моды, больше чем на тридцать пять она ну никак не выглядела. Вот только ее глаза… только глаза — как битое стекло… Был у нее двадцатилетний сын, студент. С мужем Эмма Михайловна развелась лет десять назад. Замуж она вышла совсем молодой, вскоре после войны. Евгений Георгиевич, полковник медицинской службы, был старше Эммы на двенадцать лет. Подчас он называл жену «Эмка», и это просто бесило Эмму Михайловну.

— Я тебе не машина! — кричала она в ярости и колотила смеющегося мужа острыми кулачками.