Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Распишитесь в получении, — уже сухим менторским тоном сказали посыльные.

— Весь мир — театр, — ответил я покорно и печально, — и люди в нем — бездарные актеры.

Но делать нечего, я расписался, просунул им в щелку квитанции и тотчас захлопнул дверь.

Я — человек здравомыслящий. Даже влюбившись, я не обещаю своей подруге достать две луны с неба. И ничего хорошего для себя я в ответных посланиях из театров не ждал.

Моя любовь к театру была, возможно, мазохистской. Я согласен был на забвение своего имени. Нет, не то что согласен — я его нарочно скрыл, перечеркнул, уничтожил. Как человек с документально подтвержденными анкетными данными — я стал «никто». Я убил себя во имя театра. Во имя игры, которая значила для меня больше жизни.

А получается: я не нужен театру.

Что же, я создам свой собственный театр — театр одного актера. Не надо аплодисментов: играю для самого себя.

…Я все-таки вскрыл конверты. В пухлых лежали возвращенные мне рукописи пьес и сопроводительные письма.

В первом письме, после всяких обязательно-необязательных «уважаемый» и т.д., и т.п., следовало: «Автор явно талантлив, но еще молод и не умеет надлежащим образом, художественно убедительно выстроить интригу, а посему…»

Во втором говорилось нечто иное: «Пьеса показывает, что ее автор — способный, опытный драматург, хорошо чувствующий сцену. Но ему постоянно изменяет чувство меры. Где он видел людей, подобных тем, каких вывел в своем произведении? Все гиперболизировано! Словом, надо пожелать автору лишь одного: большего жизненного правдоподобия…»

Но третье письмо меня, не скрою, смогло порадовать. Оно было сухо и деловито, как телеграмма. «Пьесу оставляю у себя. Полагаю, что в ближайшее время приступим к репетициям. Верю в анафемский успех. Приходите — познакомимся, обговорим условия».

Ни адреса театра, ни подписи не было. Было только изображение глобуса…

Досужий читатель! Ты безропотно веришь вымыслам в книгах — посему, без каких-либо клятв моих, поверь в правдивость этих страниц.

Однажды, идя в Толедо по улице Алькана, я обратил внимание на паренька, продававшего тетради и старую бумагу, а так как я чрезвычайно охоч до всяческого чтения, то, побуждаемый врожденною этой склонностью, взял я у мальчика одну из тетрадей, которые он продавал, и, тотчас же раскрыв ее, принялся с жадностью читать.

В некоем селе ламанчском не так давно жил-был один из тех идальго, коими поистине должен гордиться род человеческий.

Небо, случай и судьба благоприятствовали мне встретиться с ним — и вот при каковых обстоятельствах.

Проезжая в карете мимо вышеупомянутого села, я увидела тощего человека, сидящего на камне подле ветряной мельницы и со слезами на глазах распевающего следующие стихи:

Не стану скрывать: странный этот человек вызвал во мне удивление, жалость и сочувствие.

Смущенная душой, поехала я далее и вскоре повстречалась с крестьянином, коего, как я узнала позднее, звали Санчо. Я велела остановить карету и спросила поселянина, не знает ли он только что виденного мною тощего и печального человека.

— О, сеньора! — воскликнул крестьянин, пылко прижимая руку к груди. — Кому, как не мне, и знать-то его?! Спросите у нас в деревне кого угодно — всякий подтвердит, что лучше меня никто его в целом мире не знает! И ежели у вас есть желание выслушать меня, я с превеликой радостью поведаю вам его историю. Только не посетуйте: рассказ мой будет долгим. Но ежели вы будете согласны слушать меня, то, уверяю вас, ваша милость, вы не потеряете время даром и не станете досадовать на меня. — И круглое лицо простодушного поселянина расплылось в широкой улыбке.

Любопытство взяло верх над всеми моими чувствами и доводами рассудка — я поселилась в ближайшем селении под видом деревенской девушки и под именем Альдонса. Признаюсь с удовольствием: я так хорошо сыграла свою роль, что впоследствии мне самой не раз доводилось слышать: «Дульсинея Тобосская была, говорят, великою мастерицею солить свинину и в рассуждении сего не имела себе равных во всей Ламанче».

Чем более узнавала я историю печального героя своего, тем более жалость к нему, поселившаяся в моем сердце в первые минуты встречи, вытеснялась восхищением и восторгом. Скажу больше: вскоре я была влюблена в него. Но я — увы! — ни разу не решилась открыть ему свое сердце. Я позволяла себе только изредка и издалека с обожанием созерцать властителя моей души; он так никогда и не узнал о той любви, каковую возжег он во мне. И никогда не узнал он о самом существовании моем.