Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

— Я покурю на кухне. Можно?

— Можно, — милостиво разрешил я. — Отец как раз на кухне и курит. Там и пепельница должна на столе стоять. Да вы же сами знаете. Чего это я вам объясняю?!

— А ты не куришь? — спросил дядя Леша. Спросил, по-моему, машинально, без какого-либо подвоха и задней мысли. Не похоже было, что собирался читать мне лекцию о вреде табака.

— Нет, — почти честно ответил я. Спохватился, что не выказал гостеприимства. — А вы, наверное, есть хотите? Там, на плите, на сковородке — котлеты с картошкой жареной. Вы разогрейте себе, не стесняйтесь. И в холодильнике…

— Нет, спасибо, Толя. Есть я не хочу… Я так посижу. Покурю, почитаю. Родителей подожду, ладно? — снова спросил он. Но спрашивал он так, словно обращался совсем не ко мне.

— Может, отцу на работу позвонить?

— Зачем?

— Ну, мол, вот вы пришли…

— Нет, нет, не беспокойся. И отца беспокоить не надо… Ну, не буду тебе мешать. Готовься… А я, когда чайник закипит, — позову…

Дядя Леша вышел.

Он — на кухне. Я — в комнате.

Сидел за столом и упорно смотрел в окно. Тяжелая низкая туча закрыла солнце. Надолго. Люди по улице шли какие-то скучные. И девушек красивых видно не было.

Два раза пили мы с ним чай. Вернее, я — чай, он — кофе. В первый раз он позвал меня; во второй раз я сам пришел к нему. И застал его врасплох: сидящим неподвижно, головой в ладони. Словно бы спал. Накурено было преизрядно. Пили чай и кофе — почти молча. Дядя Леша думал о чем-то… о своем… А я думал о том, что за контрольную завтра схвачу пару. Это уж как пить дать… Съел полторта, принесенного дядькой. Он ни к какой еде даже не притронулся.

А еще я заметил: он как книгу открыл на странице 78 — так больше и не перелистывал. Не читал. Книга неинтересная? Взял бы другую… А ведь Петька, мой друг и одноклассник, расхваливал мне Кортасара, восторгался: такой необычный писатель! Из Аргентины, кажется. Эта самая Аргентина-то — на другом конце света. В Америке. В Латинской. Столица — Буэнос-Айрес, это я знаю. Сомбреро, серенады, револьверы, пампасы. Жизнь там, наверное, не такая, как у нас… Правда, я однажды фильм видел с певицей… с этой… как ее… с Лолитой Торрес. Совершенно дурацкий. Может, и книга Кортасара такая же?

Мне было как-то грустно. И почему-то обидно за дядю Лешу. Обычно он веселый. Всякие байки интересные рассказывает. Но разговорить дядьку я в этот раз так и не рискнул…

Часа через два дядя Леша заглянул в комнату.

— Спасибо тебе, Толя. Я, пожалуй, пойду.

— А как же… — начал я.

Он посмотрел на меня с какой-то виноватой полуулыбкой.

— Понимаешь, некогда мне уже… Дела… Да, брат, такие вот дела… Ты передай отцу с матерью привет от меня. Скажи: мол, жив-здоров. И извинялся, мол, что не смог дождаться. Но: дела, дела… И — спасибо тебе. Искренне говорю.

Ушел, тихо закрыв за собой дверь.

А у меня в голове так и засело «спасибо тебе». За что мне спасибо?

Ну, а за контрольную я действительно схлопотал пару…

Как хороши, как свежи были… Ну да Бог с ними, с этими розами! Флёрдоранж! Конечно, флёрдоранж.

Как хорошо, как сладко ему спалось! На ступеньках лестницы, головой в прутья перил…

Он пришел сюда поздно ночью. «Пусть любимая моя, замуж выйдя, спит спокойно — я буду хранить ее покой». У него еще хватило ума сесть не у самых дверей новобрачной, а подняться на пролет выше.

Утром, около семи, пришла дворничиха убирать лестницу. Она осторожно тронула человека, сидящего на ступеньках, за плечо, поняла, что не мертвый, заглянула в лицо, увидела, что не бандюга отпетый, — и тогда стала решительно будить:

— Эй, гражданин, вставайте! Вставай, вставай, уходи отсюда. От греха подальше. Скоро жильцы проснутся — тебя увидят, милицию вызовут. Вставай же, кому говорят, забулдыга несчастный! — Она с остервенением трясла спящего за плечи.

Нежно-младенческое выражение сошло с лица полупроснувшегося Сергея. Почти бессознательно он протер кулаками опухшие глаза. Ладонями провел по щекам. Резко проступили скулы. На скулах — щетина.

С трудом, упираясь правой рукой в камень ступеньки, поднялся с налёжанного места. На негнущихся, занемевших ногах вышел на улицу. В ушах еще звучали слышанные вчера вечером крики: «Горько!»

Пробормотал, не обращаясь ни к кому — поскольку никого рядом и не было: