Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Кто-то из соседей назвал ее Черной Герцогиней; мы все так и стали ее называть. Кошка, правда, не признавала своего нового — русского — имени. Но было ли у нее вообще какое-либо «человеческое» имя?

Бездомная, знавшая только жестокость местных мальчишек, Черная Герцогиня не доверяла людям — разницы в возрасте и в цвете кожи для нее не существовало: любое человеческое существо способно причинить боль.

Она была вечно голодна, но никогда не просила есть. Я выкладывал ей мясо в баночку — она с ненавистью смотрела на мои руки: «Ты пользуешься тем, что я слаба. Я вынуждена брать твою еду. Но не себя я кормлю, знай это!»

Ела она всегда с жадностью, но вместе с тем как бы и не теряя достоинства, — ела так, словно оказывала вам этим великую честь. Доедала все дочиста и тотчас уходила к себе в угол. Все время она боялась, что ее ударят. Боялась не за себя.

На третий день Черная Герцогиня окотилась. Четыре круглых комочка барахтались у ее черного живота с набухшими сосцами. Я принес тряпку — хотел постелить ее под кошку. Герцогиня не поднялась с пола, но заурчала глухо и ненавидяще. В глазах ее полыхала жгучая злоба. Мизантропка проклятая! Не рискнув подойти близко, я бросил тряпку на лестничной площадке и тотчас ушел. Когда возвращался домой, увидел: котята лежат на мягком.

Наверное, она была нежной матерью, как и всякая мать, но никто из нас: ни я, ни соседи — не видел Герцогиню ласкающей или облизывающей своих детей.

Шли дни. Котята прозрели. Четыре толстеньких симпатичных существа копошились в углу; изредка, неуклюже ковыляя на нетвердых, неуверенных лапах, выходили на площадку, осматривались: где они живут? Мать ревниво следила за каждым из них, но сама из угла не выходила.

Росли котята быстро. В нашем доме их подкармливали все. Но их жизнь с матерью длилась недолго — меньше месяца. Однажды ночью Черная Герцогиня исчезла. Видимо, решила, что котята уже могут прожить без нее. Всю жизнь оберегать своих детей она не могла, а избаловать их сейчас (мне, во всяком случае, кажется, она думала так) — значит, погубить их потом.

Когда утром я, собираясь уходить, открыл дверь, котята рядком, поджав под себя передние лапки — ну словно меховые тапочки, — сидели у самого порога. Они молча, терпеливо ждали — чувствительно у меня получается, не правда ли? — но в их глазах, в их детских, не умеющих ничего скрывать глазах, был ясно виден такой отчаянный голод, словно все поколения кошек, вся их бесчисленная, бездомная, бродячая родня, их мать, требовали сейчас же — не-мед-лен-но-го! — насыщения. Они не знали страхов своей матери и доверчиво пришли за едой к человеку.

Я прожил в Африке еще несколько месяцев. Когда пришло время моего отъезда, котята превратились уже во взрослых котов. Они выросли и не пропали бы, пожалуй, ни при каких обстоятельствах. Но они предпочли жизнь рядом с человеком. Не делая различия в цвете кожи.

Когда, проработав почти год в крохотном провинциальном городке, я приехал в гвинейскую столицу, то в первый же день пошел в наш магазин-распределитель. Улететь в Москву я должен был еще только недели через две, а значит: следовало запастись продуктами. Хозяином магазина, на общественных началах, был наш коллега-преподаватель — добродушный, общительный грузин.

— Дорогой ты мой! — воскликнул он, выслушав меня. — Что мне с тобой делать, скажи?! В списках тебя нет. Ты у нас — дачник. С продуктами сейчас туго. Говорят, теплоход из Одессы вот-вот должен прийти. Но пока еще не пришел… Ты и сам видишь… — и он широким жестом (так гостеприимный хозяин приглашает гостей к ломящемуся от яств столу) показал на полупустые полки.

Я промолчал.

— Курящий? — Я кивнул. — Вот, покури пока. — Хозяин протянул мне пачку «Мальборо». — А вина нет, поверь, совсем никакого. Самый дефицитный товар… — Погрустнел, но всего на мгновение. Улыбнулся. — Курить, говорят, вредно. А со мной тут вот какой случай был однажды. Давай расскажу. — Снова улыбнулся, едва ли не застенчиво. — Заплыл я далеко от берега. Вижу: акула ко мне плывет. «Простите, — говорит, — вы курящий?» — «Да, — отвечаю, — курящий, только я сигареты на берегу оставил». — «Ах, как жаль, — вздыхает она, — опять мне не повезло: я курящих не ем». Повернулась ко мне хвостом и уплыла… А ты, дорогой, не печалься, голодным не останешься. Пойдем ко мне — я тебя покормлю.

И он повел меня к себе. Принес большую тарелку куриного супа («из консервов, — сказал хозяин, — ты уж, дорогой, не обижайся») и тарелку вермишели, обильно политой жгуче-красным соусом, с тремя кусками какой-то рыбы.