Феликс Коэн - Жизнь как женщина (донос)

Когда я вбежал в сарайчик, распахнув дверь, там царил переполох: утки, забившись в угол металлической клетки, которая их и спасла, растерянно крякали. Куры разметались по всему сараю. Ошалевший от ужаса петух, потеряв всю свою мужскую гордость и достоинство, сидел на сучке под самой крышей с сумасшедшим от страха глазом и горланил.

— Буду мстить, — решил я.

За плечами самодельный лук и стрелы — наконечники из пуль карабинов.

Я на охоте. Никакого страха. «Последний из могикан». Страх я почувствую в сумерки, когда буду возвращаться и когда мне будет казаться, что в темной кроне каждого дерева сидит эта молниеносная, большая, с короткими симпатичными прядками на ушах, свирепая и безжалостная кошка…

Темнеет, и скоро придет с работы мама, которая наконец выполнит обещание когда-нибудь «убить меня» за подобные дела.

(Так вот как давно у меня желание возмездия. Считай с детства?)

— Где ты? Почему тебя еще нет? — это Юля по телефону. Как замечательно!

Я видел ее прелестную, тонкую, совсем юную шею, изысканные пальцы и кисть, ни на что не похожий окружающий ее свет.

— Это неправда, — твердил я себе, — такого со мной не может быть.

— Посмотри, какая она красавица, а ты этого не видел. Какая же она на самом деле? — спрашивал себя я — второй.

— Все это любопытно, — съязвил внутренний голос (третий?). — Главное, надолго ли?

Она перестала изображать из себя секс-бомбу, но все-таки при поцелуях втискивала мне в рот свой язык до самого корня.

«Опять мастер-класс, — с досадой думал я. — Ну, и долго будет этот ликбез продолжаться? Прекрати уже! Я не в публичный дом пришел за наукой. Где ты всего этого поднахваталась? Не в кино, ли?» (Не в кино, не в кино, кретин.)

Что-то я перестал замечать ее телесные недостатки…

Мираж, обман зрения, ощущение чего-то все более притягивающего, неизвестного и не имеющего определения, мистического, поднимающегося из самых глубин ее естества. (Быть может, из моего? Не знаю.)

— Осторожно, — твердил я себе, — отойди, не надо!

— Нет, надо! Сколько уже было — не надо? Быть может, это то, чего ты ждал всю жизнь? Давай, проваливайся! Посмотри на нее глазами любви, джигит.

— А откуда мне их взять?

— Ты же чувствовал, что в ней что-то есть? Падай!

Упал и разбился в кровь.

Сигарета кончилась. Он закурил от нее другую. Поежился: «Дожди, дожди».

В октябре дожди не закончились. Нищий у супермаркета погрузнел, посинел, стал грязен. Уже не просил вежливо, а, засучив штанину, показывал всем липовую рану на голени, закрытую грязной повязкой.

(Откуда столько нищих в городе развелось? Разных мастей и возрастов дети, какие-то инвалиды всех войн, в которых участвовала Россия; старушки, разыгрывающие шекспировские драмы прямо на улице, — особенно одна: скрюченная в три погибели, предварительно рассыпав мелочь на асфальте, она стучала своей клюкой по тротуару — будто бы потеряла деньги и не может их собрать. И так это горестно, что приходилось отдавать ей свои. Уже второй год на одном и том же месте. Действует безотказно.

Сколько же нужно платить милиции, чтобы они наконец перестали «доить» нищих и убрали их с улиц.)

В октябре мы часто бывали дома вместе из-за погоды, и я часами мог наблюдать, как она, лежа на диване, читает или сидит у компьютера, или готовит свои треклятые овощи, ощущал ее удивительную, как мне тогда казалось, еще не залапанную чувственность и чудо прикосновения к ней. В моем внутреннем «я» царил сумбур.

Мы потихоньку медленно поднимались к перевалу наших внезапных отношений, а там, за перевалом, надеялся я, лежала солнечная долина, а за ней новые вершины и долгий путь по искристому снегу к новым блистающим пикам.

Но уже из ущелий задувало, и снежные полки у вершин грозили обрушиться лавинами.

Погода переменилась — потемнело, повалил снег, пронизывающий холодный ветер дохнул с вершин… (метафора).

Как-то в Русском музее она вдруг пропала. Я поискал ее глазами, изумился, но вспомнил, что у нее часто болит живот, возможно, от препаратов для похудения, поэтому обеспокоился и поехал к ней домой. Открывает.

— Что случилось? Ты нездорова?

— Нет, просто взяла и ушла, — ответила она с вызовом. Я опешил.

— То есть как это просто?! Ты не могла мне сказать, что уходишь?! Чтобы я тебя «просто» не искал. Я что тебя к себе привязываю? Хочешь уйти — уходи! Но ты же не в ауле — сообщи: «Извините, я ухожу».

«Извини». Я повернулся и ушел.

На следующее утро она сидела перед моим кабинетом. Вошла вслед за мной и с кавказскими истерическими нотами и придыханием, не извиняясь, быстро произнесла примерно следующее: «Я все поняла! Ничего не говори! Я не могу слушать!»