Имре Кертес - Английский флаг

Кто совершил это святотатство? Природа? Или человеческие руки? Нет, такую безупречную работу природа сама по себе не способна проделать. Посланец потерянно огляделся: нигде ничего, лишь этот чистый и ровный отлогий склон с зеленым покровом, зовущим погулять по нему. Да, работа безупречная; хотя именно безупречность эта и выдает страх, который, по всей очевидности, породил ее. На сей раз они не позволили себе никаких уступок, ничего не доверили голой видимости, ни в чем не положились на случай, который, дескать, как-нибудь, да вывезет в лабиринте процессов естественной порчи и нестареющих фактов, могущих завести в пропасть рискованных выводов. И — разве они не достигли цели? Разве не возникает — уже! — сомнение относительно самого этого места?.. И посланца — впервые за всю поездку — охватило похожее на парализующее беспамятство тяжелых, полных кошмарных видений снов предчувствие неминуемого поражения.

За что же ему уцепиться, чтобы вновь обрести уверенность? Против чего бороться, если его лишили самих объектов борьбы? На чем испытать свою способность к сопротивлению, если ничто ей не противостоит? Он готовился к сражению, а обнаружил брошенное поле боя; сложить оружие его вынуждает не враг, а — отсутствие такового…

На ослепительном сиянии залитого солнцем поля обозначились вдруг живые человеческие фигуры; они двигались, и посланец досадливо вскинул голову. Да, справа к нему приближались люди. Кто эта женщина с вытянутой гусиной шеей? Маленькая голова ее со старушечьим лицом напоминала яблоко, сморщенное в сушильне страдальческого служебного рвения; протестующие руки уже издали яростно взлетали и падали, словно цеп на току; что должна означать ее серая униформа с выцветшим галстуком? Кто она: представитель администрации, гид с выставки, командир бойскаутов или кладбищенский сторож? И что это за неподвижная фигура позади нее, возле одной из складок зеленого склона, что это за высокая немая фигура в черном, почти до щиколоток, одеянии, в траурной вуали, которую треплет вокруг ее головы легкий ветер? Кто этот черный призрак, возникший вдруг в синеве и золоте летнего полудня: античное привидение, Антигона, пускай не на фоне благородной фиванской колоннады, а всего лишь с суровым и трезвым абрисом изъеденной дымом холодной трубы у нее за спиной, в отдалении?

Женщина в униформе уже стояла перед посланцем; он не понимал, что она говорит. В эту минуту, минуту полной ошеломленности, лицом к лицу с безжалостно оголенным зрелищем предательства и неверности, он понимал лишь, что кто-то хочет встать у него на пути, создать новую препону его работе, помешать ему двигаться дальше. За кого они принимают его: за случайного прохожего? За отбившегося от стада туриста? Посланец что-то ответил ей, сам не ведая что; но почувствовал, что голос его летит над этим пустынным склоном, словно гром, что слова его способны проломить массивные шлюзы или остановить полноводные реки; он швырнул ей в лицо, кто он такой, и вложил в свой ответ всю страстность сотрясающего его гнева.

Как онемела вдруг эта женщина! Как торопливо она убралась подальше с глаз его! Должно быть, он показался ей могучим великаном, если таков был эффект. Но — не слишком значительное утешение… Что ему с этого?

И посланец двинулся по склону куда-то вниз и наискосок; куда он шагал, с какой целью — он уже сам не знал. Ноги несли его все быстрее; он сворачивал то туда, то сюда, словно собака-ищейка, потерявшая след, рысью пробегал по несуществующим тропкам, в направлении воображаемых мест, где должны находиться искомые доказательства, — и не обнаруживал ничего; место преступления простиралось перед ним покорно, податливо, с тем ласковым и злорадным терпением, которое свойственно девственным ландшафтам, горным склонам и тихим долинам. Посланец то попадал в высокую, до колен траву, то продирался через бурьян, то под его каблуками скрежетала галька; стебли цветов вздрагивали и пригибались, когда на них садились кузнечики, бабочки исполняли свой трепетный летний танец, а высоко над лесом парил, хищно высматривая добычу, ястреб; мало-помалу посланцем овладело тоскливое чувство нереальности окружающего. Неужто он все-таки заблудился? Если тут нет ничего, что должно было бы быть, значит, все его предварительные расчеты, предположения были ошибочными, собранные свидетельства — ложными и лишенными смысла. В таком случае и место это не настоящее, а всего лишь мираж, порожденный его маниакальным упрямством; тогда и он сам, и его миссия — тоже не настоящие. Пространство, время, земля у него под ногами — всё, всё здесь не настоящее. И тогда нет вообще ничего настоящего, есть лишь это упорное наваждение, оно штурмует все органы чувств, переполняя его до краев: эта тишина, летняя умиротворенность ласкового пологого склона… Но тогда он должен отказаться от своей миссии и принять — как единственно истинную и логичную данность — кружащую голову роскошь золотого лета, принять его так же, как принимают его, например, быстрые ящерицы, которых вспугнули его шаги, на мгновение нарушившие их блаженный покой под водопадом солнечного сияния.