Анатолий Рясов - Пустырь

Лукьян огляделся по сторонам. Он забыл подбросить дров в печь, теперь всё уже прогорело, в доме было темно, и он не мог понять, сколько прошло часов. В этой маслянистой тишине исчезла всякая идея пространства и времени. Его дом показался ему нарисованным стирающимися чернилами, уже не существующим, исчезнувшим чертежом. В темноте почти ничего не было видно, но он различал все предметы и мог дотронуться до любого из них рукой, ничего не перевернув. В доме годами ничего не менялось, каждую деталь домашней обстановки священник тщательно выбирал и искал ей наиболее подходящее место: железная кровать, застланная белым покрывалом, старый шкаф, изрезанная поверхность кухонного стола, мерцающие в углу иконы. В черном тумане всё было неразличимым, и не было никакой уверенности в том, существуют ли эти предметы на самом деле, или же они могут в любую минуту вылететь через трубу вместе с белесым печным дымом. Он подумал о дуплящих воздух зевках дьякона, вечно прибавлявшего в конце символа веры какую-нибудь отсебятину. Сколько не велел ему Лукьян читать по книге, он всё равно всё путал, забывал, а пробелы с идиотским постоянством заполнял фразами, которые казались ему подходящими для любого контекста. Так, например, он к месту и не к месту пихал «Отче наш, Да святится имя твое» или уж вовсе некстати вкрячивал в свое блеянье «За молитвы Пречистая Твоея Матере, Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», словно считая возможным в любой момент попросить у Создателя что-нибудь для себя лично. Остальные фразы он произносил механически, по инерции, не думая и не чувствуя. Пока слова выпадали из его рта, Демьян наверняка был мысленно занят домашними делами – починял ступеньки или скоблил ножи. Лукьян вспомнил всю свою скудную амуницию: ладан, тонкие свечи, маленькое кадило на цепочке, и понял, что ощущает удушье. Он быстро поднялся, сорвал с гвоздя рясу («точь-в-точь как столяр берет рабочий халат» – почему-то подумалось ему) и выскочил во двор.

Выбежав в дождь, он подставил под струи лицо, широко раскрыл глаза и в бессмысленном жесте поднял к небу руки (как Елисей – тогда, у бани), ощутив скользившую сквозь пальцы чистую, влажную ночь. Там, в затхлой комнате, он как будто оглох, и теперь шелестящие звуки потихоньку заполняли отмирающую тишину внутри его тела, одолевали молчаливое пространство. Вода заливала глаза, смешивалась со слезами, и он смотрел на небо сквозь эту жидкую поволоку, пытаясь представить, каким видит мир Елисей, но осознавая только то, что все эти фиглярства были лишь жалким подражанием неуязвимому и величественному одиночеству божьего человека. Оттуда, из мокрой пустоты сверху, слышалось какое-то далекое карканье и виднелись две напоминавшие огромных ворон тучи, которые тянули к нему свои бесстыжие клювы. Он взглянул на ладони, и вода, приставшая к рукам, показалась похожей на склизкую паутину.

Он мог сколько угодно обманывать себя представлениями о Елисее, но эти домыслы и догадки ничуть его не утешали. Лукьян понимал, что не существует возможности постигнуть сознание, которое не испытывало никакой потребности обращать внимание на того, кто пытался до него дотянуться, – сознание, которое отрицало сам факт существования постигающего. Сколько Лукьян ни всматривался в глаза Елисея, он никогда не мог почувствовать его взгляда. Казалось – чем ближе священник подходил к нему, тем больше тот уплотнял пустоту между ними, сильнее сгущал ее туман. Каждый шаг к божьему человеку лишь отдалял его еще дальше. Для того чтобы увидеть Елисея, ему сперва нужно было стать увиденным им, но как он ни изгалялся, это не удавалось. Он мог наблюдать за его движениями, жестами, позами, но он неизменно видел его неотделимым от окружающей обстановки. А это было чудовищной ошибкой, ведь для Елисея не было ничего менее значимого, чем окружающая обстановка, или точнее – он наделял ее совершенно иными, неизвестными священнику значениями. Лукьян наблюдал Елисея-идущего, Елисея-глядящего в окно, но никогда не видел Елисея как он есть. Он мог до бесконечности расширять свое знание о нем, при этом не сдвигаясь со стартовой точки – нисколько не узнавая его самого. Они были незнакомы. Он познавал его исключительно как объект, с таким же успехом можно было вести речь о познании рукомойника, стены или дерева. Этим Елисей напоминал призрака, ходячего мертвеца, отобравшего у окружающих всякую надежду на возможность узнать его.