Владимир Гржонко - Дверной проем для бабочки

— Ну чего ты испугался, солнышко? Иди сюда! Ну давай, — прошептала она, — ты же хочешь, я вижу, что хочешь. Ну не бойся, глупый!

Гринго, снова подумал Карлос, и его почему-то потянуло перекреститься. Как в детстве, на облезлую статуэтку Богородицы на материнском комоде. Но тут же вернулось ощущение яростной, недопитой в парке свободы, и он, сжав зубы, пошел на Матильду, чувствуя себя могучим, забывшим обо всех кнопках лифтом, летящим то ли вверх, то ли вниз…

— А после, — не замечая его состояния, нежно сказала Матильда, — после я тебя… Да вот иди сюда, взгляни сам.

Она шагнула к одной из кроваток и откинула полог. Из легкой цветастой пелёнки на Карлоса смотрело совсем не детское, а вполне мужское, плохо побритое круглое лицо с длинным носом и маленькими колючими глазками. Глазки посмотрели на Карлоса, потом на Матильду, и уголки губ капризно искривились. Судя по росту и непомерно большим, вылезшим из пелёнки ступням, в кроватке лежал довольно толстый карлик. Карлос отшатнулся.

— Ну что ты, солнышко! Видишь, Зизи уже проснулся и тоже, наверное, хочет есть. Но ты первый, конечно же, ты первый! Зизи подождет. Ну давай, солнышко, не капризничай, у меня не капризничают. Сейчас я дам тебе сисю, а потом — в кроватку.

Матильда легко, как в парке, выпростала из платья грудь, и та мягко заколыхалась на тёмной материи — белая, почти слепящая в солнечном свете. Только сосок уже не казался помятым, он потемнел и набух, как будто действительно налился молоком. Карлос попятился. Он мог бы надругаться над этой женщиной, выжать, расплющить, раздавить её груди, он мог бы наступить ногой на её скользкий гладкий лобок и потом, дальше… Но только если бы ему этого захотелось. А сейчас Карлос, кажется, хотел только одного — уйти подальше из этой ненормальной детской комнаты, от страшного карлика и от самой Матильды. Но с места не сдвинулся. Потому что Матильда вздохнула, пожала плечами и, погладив себя по соску, сказала, что если он такой противный глупый мальчишка, то в наказание она сначала покормит Зизи. Почему-то она была уверена, что Карлос никуда от неё не денется. Хотя он точно помнил, что двери не заперты. Да и вообще, кто осмелился бы его остановить? И раньше никто, а уж теперь… Но всё равно — а может быть, именно поэтому? — он не сдвинулся с места и смотрел, как Матильда присела, опустила боковую решётчатую стенку кроватки и легко потянула к себе карлика. Тот покорно и неловко перебрался к ней на колени. В распахнувшейся пелёнке мелькнула его грубая мужская нога с жёлтыми длинными ногтями. А потом Матильда дала ему грудь, и большая — с жесткими и взъерошенными, как у самого Карлоса, волосами — голова карлика показалась на этом пышном подрагивающем фоне и впрямь детской…

Карлос мог бы поспорить, что это не игра воображения. Ярко освещенная солнцем Матильда вдруг засветилась сама! Присев на ковер, она обнимала издающего чмокающие звуки Зизи. Её улыбка совсем изменилась, как будто повернулась внутрь, а глаза, чуть скошенные к карлику, потеплели и стали глубже. Она светилась не отраженным солнечным светом, как незадолго до этого её грудь, а совершенно сама по себе. Потому что окно находилось сбоку, а свет, её свет, шёл от рук, от лица и лёгким золотистым туманом кружился над её головой. И поза этой женщины, и неуклюжая фигурка на её коленях, и даже свечение были удивительно знакомы Карлосу. Он вдруг унизительно позавидовал карлику, потому что понял, что снова поторопился и не распробовал толком содержимое её груди. Он почувствовал себя действительно беспросветно тёмным и грязным мексом, тупой вонючкой, достойной всю жизнь ковыряться в грязи, а не мечтать о далёких — невыносимо далёких! — белых женщинах, в которых он совсем ничего не понимает… А ещё решил было, что способен их обмануть!

Карлос, не удержавшись, рухнул на колени, чувствуя над собой силу настолько б о льшую, чем собственная, что даже и не помышлял о сопротивлении. Сладкое унизительное раскаяние выжимало из его глаз колючие слёзы, но Карлос забывал их вытирать. Тут Матильда подняла голову, окинула его тёплым и светлым, как молоко, взглядом и слегка переменила позу. И тут же слегка засветилась её нога, белая и как будто потерявшая чёткие очертания. Этого Карлос вынести уже не мог. Он рухнул животом на мягкий ковер и пополз к Матильде, чувствуя себя никчёмным и бесполезным, как давно перегоревшая лампочка. Но он знал, что если сейчас прикоснется к ней… если попадет в круг её мягкого света… Знал, что ощущение лёгкости и свободы, пережитое им в парке, на груди Матильды, — только малая часть той радостной несвободы, до которой ему осталось совсем немного. Карлос уже дополз, уже коснулся губами и языком пальцев на ноге, почему-то ощутив при этом вкус выкрашенного масляной краской старого дерева… Он припомнил этот вкус — вкус той самой статуэтки, ноги которой мать заставила его целовать после того, как он… Странно, он никогда не вспоминал об этом раньше!