Барбара Кингсолвер - Лакуна

Похоже, Алехандро рад был вырваться из беспросветной деревенской нищеты. Он застенчив, неловок; Фрида назвала бы его «чудаком». Сказала бы, что он ей нравится, что так и надо, а потом все таращились бы на беднягу, точно на рыбку в аквариуме. Наверно, иначе она и не может; с тех пор как вышла за Диего, она и сама постоянно в центре внимания.

В Нью-Йорке и Париже она взлетела высоко, и газеты решили подрезать ей крылышки. Теперь же, когда она несолоно хлебавши возвращается домой, они и вовсе распоясались и распускают о ней ужасные слухи. Наверно, ей, как Наталье, хочется забиться в угол, создать там натюрморт и нарисовать в нем себя. Ей не приходится скрываться от наемных убийц, но когда о тебе трубят на всех углах — это тоже своего рода тюрьма.

Свободой, впрочем, в доме пользуются не только куры. Лев разрешает писать все что угодно. Сам неутомимо работает над биографией Ленина и дюжиной политических статей, но признается, что ни одна книга не сравнится с хорошим романом. Жалеет, что сам пока не написал ничего в этом роде.

До чего странное открытие. Поздно вечером он заглянул в кабинет за словарем и с удивлением обнаружил, что один из его секретарей по-прежнему стучит по клавишам печатной машинки.

— Юный Шеперд! Какие дела задержали тебя так поздно в штабе?

«Штаб-квартирой Четвертого интернационала» называется большой кабинет возле столовой. Наталья перенесла туда все три стола для пишущих машинок, свое бюро, телефон, книжные полки, шкафчики с картотекой и так далее. Она решила устроить отдельный кабинет, где, не раздражая комиссара, могли бы работать все — она сама, Ван и американцы, которые приезжают учиться у Льва. Лев обычно сидит в своем кабинетике возле спальни в другом крыле, пишет в тишине и покое, лишь время от времени вызывая кого-то из секретарей, если нужно что-то продиктовать.

— Простите, сэр. — Быстро собрать бумаги, засунуть в папку. Ни в чем не сознаваться, пока не припрут к стенке. — Ничего такого, что принесет народам свободу.

Лев стоял на пороге, широко раскрытыми от удивления глазами глядя на собеседника, и ждал объяснения. На нем была рубашка с галстуком; седые волосы после долгого рабочего дня стояли дыбом. Комиссар во время раздумий имеет привычку их ерошить.

— Сэр, мне не хотелось бы об этом говорить.

— Понимаю. Секретное донесение врагам?

— Ну что вы. Конечно, нет!

— А что тогда? Любовное письмо?

— Хуже, сэр. Роман.

От изумления лицо его сморщилось, как печеное яблоко; вокруг глаз за круглыми очками показались морщинки, а на поросших бородой щеках — задорные ямочки. Лев улыбается как никто другой. Он вытащил Натальин стул и уселся на него верхом, точно на лошадь, поставив локти на спинку. Комиссар хохотал до слез.

— Вот так mechaieh [165] Mechaieh (мехайе) — на иврите и идише: радость, удовольствие. !

Не оставалось ничего другого, кроме как ждать более вразумительного пояснения.

— Я беспокоился, сынок, о чем ты думаешь, когда мысли твои витают далеко. — Он поцокал языком и произнес что-то по-русски. — Надо же, роман! Но почему ты говоришь, что он не принесет никому свободу? Где человек ищет убежища от невзгод, будь он беден, богат, свободен или в тюрьме? В книгах Достоевского! Гоголя!

— Удивительно, что это говорите вы.

Синее мерцание уличного фонаря подсвечивало венчик его седых волос. Окна, выходящие на улицу, были наполовину заложены кирпичами, но сверху пробивался свет. Похоже на декорации детективного фильма. Комиссар поднялся и подошел к шкафу в глубине кабинета, обойдя столы и ящик с фонографом, провода от которого змеились по полу. Лев включил лампу возле книжной полки.

— Я хочу тебе кое-что показать. Это первая книга, которая у меня вышла. Рассказ молодого человека двадцати семи лет от роду. При царском режиме его посадили в тюрьму за революционную деятельность, но ему удалось осуществить головокружительно дерзкий побег; он очутился в Европе, откуда намеревался вернуться с народной армией. — Лев нашел книгу и задумчиво постучал по ней большим пальцем. — История произвела фурор среди петербургских рабочих. Да и среди всех советских людей. Каждый, кто знал грамоту, прочел эту книгу.

— Это роман?

— Увы, нет. Каждое слово в ней — правда. — Он раскрыл книгу и перевернул несколько страниц. — И вот с тех пор только теория да стратегия. Я превратился в жуткого зануду.

— Но ваша жизнь по-прежнему похожа на приключенческий роман. Вас подстерегают подосланные Сталиным наемные убийцы, а коммунистическая партия и Толедано лезут из кожи вон, чтобы очернить ваше имя. Не обижайтесь, но, если вы опишете все, что с вами происходит, в таком духе, газеты встанут на вашу сторону. Они будут публиковать истории о ваших подвигах в еженедельных приложениях, как про Панчо Вилью во время войны.