Стефан Мендель-энк - Три обезьяны

Он не спешил надеть пальто. Застегнув пуговицы, он поблагодарил Ингемара за прием крепким рукопожатием. Обнял моих брата и сестру, вытянул голову и помахал тем, кто оставался в гостиной, а затем последовало несколько невыносимых секунд, пока они с мамой не решились попрощаться.

Я вызвался проводить его домой и стоял в дверях одетый. У меня все чесалось, но я не смел оторвать глаза от пола. Дедушка и мама долго колебались, но в конце концов даже обнялись.

Перед тем, как уйти, дедушка полез в карман и развернул формуляр. Входная дверь была открыта, а дедушка стоял на пороге и, пустив бумагу по кругу, пересказывал содержание в свободной форме. Похоронному обществу надо выяснить, дошла ли до нас информация о новых правилах, осознаем ли мы вызвавшие их обстоятельства и то, какое значение имеет их выполнение для еврейской жизни в Гётеборге.

Мама взглянула на бумагу и поставила подпись.

Бледное весенне-зимнее солнце почти зашло. По улице одиноко грохотал трамвай. Дедушкина палка царапала влажный грунт. Мы попрощались с Ирен и завернули за угол, мимо табачного магазина, в горку, в продуваемый двор. У входа в их подъезд виднелись остатки наклейки, которую я прилепил давным-давно. Часть наклейки соскребли, о чем напоминали едва заметные следы клея на коричневом металле. Длинные перила как белый тюбик шли до первого этажа. Когда дедушка вставлял ключ в замок, он дышал открытым ртом.

Тепло квартиры резко контрастировало с холодом лестничной площадки. Зажглась лампа в холле и осветила мягким светом палас, покрывавший весь пол, картины мамэ и маленькие статуэтки зверей, которые она расставила на стальной полке на стене.

Дедушка положил перчатки на ящик перед зеркалом. Он снял ботинки с помощью рожка, повесил пальто на плечики и поставил палку в деревянный цилиндр рядом с обувницей. Вымыв руки и лицо, прошел в спальню.

Свернутый вчерашний номер местной газеты лежал на разделочном столе под угловым шкафом. Мойка с сушкой были пусты, и я понял, что Ирен недавно здесь убирала. В холодильнике было полно сыра, маринованных овощей и пластмассовых контейнеров с красными крышками и бежевыми полосками скотча, на которых было обозначено содержимое.

Я налил стакан воды и понес его дедушке в кровать.

Свет из холла светил в комнату. Дедушка с трудом приподнялся, помогая себе локтями. Стакан дрожал в его руке; когда он ставил его на место, пролилось несколько капель.

Когда дедушка шевелился, спинка скрипела о стену. «Дедушка», — начал я, потрогав его между лопатками.

Он обернулся через плечо.

«…когда папа была маленький, — продолжил я, ожидая, что он наморщит лоб, — он любил сидеть у тебя в ногах и разговаривать с тобой?»

Я лег на пол, чтобы показать, что я имею в виду. Дедушка перевернулся на бок и сильно потер ладонью подбородок. Он переводил взгляд с меня на потолок, и мне была видна дырка в его верхней челюсти, где вырвали клык. Он попросил меня повторить, а затем опустил руку и ущипнул меня за щеку.

«Нет, — сказал он, — я такого не помню».

Он перевернулся и вскоре задышал тяжелее. Я поправил ему одеяло и вытер ночной столик рукавом рубашки. Потом пошел в гостиную, взял несколько аккордов на пианино и стал искать старые фотографии и письма в темно-коричневом комоде у окна. Ничего интересного я не нашел и уже было отправился в холл, как остановился у книжного стеллажа. Я наклонился к самой нижней полке. Пластмассовая крышка сидела плотно, но рычаг неожиданно быстро поддался, когда я ослабил маленький зажим. Когда я доставал пластинку из красочного футляра, зашуршал внутренний конверт. Через целлофан была видна зеленая этикетка: «Гран-при Евровидения» жирными черными буквами.

Тарелка уже начала крутиться. Держа пластинку за края, я занес отверстие над иглой.

Дедушка умер в ванне летним днем спустя три года. Поминки после похорон устроили в доме престарелых. Мамэ на коляске спустили со второго этажа и посадили в торце стола. Судя по выражению ее лица, она не понимала, почему мы собрались. Я посадил ей на колени свою восьмимесячную дочь. Мамэ совала ей в рот печенье, но раздраженно покачала головой, когда я сказал, что она приходится девочке прабабушкой.

После поминок мы подняли мамэ на лифте. Израильтянка лет сорока пяти везла ее по коридору. В комнате она пересадила мамэ в кресло и дала ей три пилюли, которые мамэ запила ярко-красной жидкостью.

На несколько минут мамэ уснула. Проснувшись, извинилась за то, что ей нечем меня угостить. Она внимательно оглядела комнату, как будто был небольшой шанс, что в этой простой обстановке где-то прячется кофеварка или коробка с печеньем.