Филипп Соллерс - Мания страсти

Да будет счастлив тот — или та — для кого все это очень значимо и, в то же самое время, не имеет никакого значения. Это хорошая новость. Дьявол, этот ожесточившийся пуританин, замкнут сам на себе, это воплощенное короткое замыкание. Бог, как всегда, думает о другом. Человеческое существо, этот атом, наделенный слабыми зачатками разума, недолговечный, быстро рассеивающийся, становится снисходительным, терпимым, а порой даже мудрым. Все плохо, что хорошо кончается. Потому что начинается идиллия.

Не будем предаваться бесплодным мечтаниям: роман-отрицание не перестает появляться, он распространяется со сверхзвуковой скоростью, таковы потребности рынка и политического контроля. Вы можете сами убедиться в этом, отправившись в кинотеатр или ближайший книжный магазин. Хотя можете никуда и не ходить: просто включите телевизор, все тот же неизменный коктейль: болтовня, игры, реклама, сентиментальные исповеди и слезливые сопли. Говорят, счастье не имеет истории. Еще как имеет.

Дора, метр семьдесят один, брюнетка с голубыми глазами, кажущимися временами черными, короткая стрижка, круглое лицо, тонкий рот, белая кожа, летом легко поддающаяся загару, маленькие груди, тонкая талия, красивые ноги, очаровательная попка, стремительные жесты, продуманные слова, живая речь, легкие, словно летающие, руки. Голос, обладающий неуловимым очарованием, гортанный, чуть хрипловатый смех, и потом шепот, виртуозный переход к пианиссимо. Дора превосходная пловчиха, раскачивающаяся на волнах Ка-Ферре, где мы однажды проводили лето. Дора жарких сиест и холодных ночей, Дора сумерек, крадущаяся на цыпочках по коврам и кроватям. Дора, демонстрирующая мне ранку на правом колене (в самом начале, когда мы яростно любили друг друга прямо на земле). Дора в черной непромокаемой куртке на молнии, на лыжах в Фон-Коме, скользящая по скоростной трассе. Дора за штурвалом катера, в венецианской лагуне. Дора у пылающего камина, белая футболка, больше на ней нет ничего. Дора, читающая Пруста на террасе в Сен-Жан-де-Люз и спрашивающая меня по поводу Альбертины, что, на мой взгляд, могло бы это значить: «желание неведомое, непокорное, настойчивое, неукротимое». Дора, приглушенным голосом предлагающая мне, в каком-то баре в Барселоне, ту девицу на ночь, и почти заставляющая отправиться к проституткам в Рамбла, ожидающая меня в кафе, чтобы выслушать впечатления. Дора, весьма сильная в шахматах, всегда выбирающая черные фигуры и вдруг внезапно, безо всякой причины, прерывающая партию, погружающаяся в сон так решительно, будто отправлялась на поиски собственного потерянного континента, острова, грота, засыпанного мелким песком, что струился с только ей слышным шорохом. Дора, чаще всего просыпающаяся раньше меня, завтрак в просторной кухне, красное летнее небо, или иссиня-черное зимнее, проливной дождь. Дора вечерами, за своим письменным столом, стопки бумаги, фломастер, что-то перебирает, раскладывает, подчеркивает, пишет на полях, просматривает тонны справочников по юриспруденции. Дора, пожимающая плечами, — реакция на какую-нибудь политическую передачу («и этот туда же!»), выключающая телевизор, включающая радио («тихо, Бах»), вдруг на целый месяц перестававшая есть и даже пить, гимнастика, а затем снова шампанское. Дора летом, если мы оказывались порознь, я — где-нибудь на берегу океана, и она — расспрашивающая меня по телефону, хорошо ли мне удалось поплавать, загорел ли я (голос становился каким-то плотоядным), и в свою очередь описывающая себя в саду, на шезлонге (и я знаю, что она начинает легонько поглаживать себя, уверенная, что я сделаю то же самое). Дора, переживающая за свою дочь, которая никак не могла разобраться со своими романами, или за какого-нибудь своего бывшего любовника в депрессии, который хотел бы возобновить с ней отношения («это так неприятно, но ведь надо же соблюдать вежливость, разве нет?»). Дора, пылающая в жару, проглотившая слишком большую дозу антибиотиков. Дора, быстро шагающая по улицам Лондона, не желающая опаздывать на концерт своей подруги Клары.

И после концерта, ночью, решительно предлагающая меня ей. Я внезапно чувствую на себе эти драгоценные руки и умелые пальцы, под которыми только что перекатывались и вскрикивали ноты моцартовского концерта (безумная, дикая интерпретация). Слоновая кость рояля, слоновая кость шахматных фигурок, слоновая кость переплета Сирано, слоновая кость зубок, впившихся в кожу. Ее руки, ее запястья, ее плечи внезапно раздваиваются, как и ее мозг, два полюса — нежность и жестокость. Я не смогу прослушать запись этого концерта, двадцатого, в ее исполнении, в другой раз, в Гамбурге, мне все будет казаться, что он проходит сквозь меня, играется внутри меня всеми жилками и волокнами моего тела. Спасибо, спасибо. «Ну что, — смеясь, спрашивает меня Дора на следующий день, — лучше, чем со мной?» В конце концов, я заснул около пяти утра в своем гостиничном номере (Дора заказала две комнаты, для себя и для меня, а я спал у Клары, после того, как ей удалось сбежать от своего импресарио, толстой мужеподобной тетки, потрясенной при виде того, как ее звезда тащится за мной в бар). Наступил полдень, Клара уже уехала в Рим, мы с Дорой шагали по Сент-Джеймс парку, под июньским солнцем, я думал: «я или грежу или сошел с ума», и пощипывал левую руку, где еще ощущался укус этой гениальной женщины, перед тем, как зайтись от восторга — было! — долгий вздох, дыхание, так и не вырвавшееся изо рта. Но вот уже Дора целует меня на скамейке, она хочет получить свою часть магического подарка. Благодарю, вампиры, искренне благодарю. Нет, «лучше» было только с ней, несколько другой темп, вот и все, более быстрый (но она же выпила, пианистка, и была голодна, должно быть, ей не часто приходилось заниматься любовью ввиду отсутствия свободного времени, а также умеющих хранить тайну партнеров). И Англия — страна, где все происходит так, как если бы ничего не происходило, добрый день, добрый вечер, затмение. Брюнетка Клара с черными глазами, почти индианка, брюнетка Дора с голубыми глазами, отливающими фиолетовым под кедрами. И ты, музыка, которая на небесах, да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя как в небесах, так и на земле, прости нам прегрешения ритма, так же, как мы прощаем тех, кто терзает наши барабанные перепонки, гармонию нашу насущную дай нам сегодня, да не введи нас в хаос звуков, но избави нас от самих себя, ныне и присно, и вовеки веков, аминь.