Филипп Соллерс - Мания страсти

«Господин Леймарше-Финансье и Госпожа, урожденная Леймарше-Финансье, счастливы сообщить вам о бракосочетании своей дочери, Мадемуазель Леймарше-Финансье с Господином Леймарше-Финансье, сыном Господина и Госпожи Леймарше-Финансье.

Синкретическое и Космическое Свадебное Благословение будет им даровано в

Центре Медитации, Управления и Универсального Синтеза, на площади Виктория Мао, 14 июля с. г., в полдень.

Примите это в качестве уведомления. Администрация Института Леймарше-Финансье,

Гонконг, 1 мая 2099 г.»

Так и живет людская туманность, выпутывается, запутывается. Этим утром солнце было точь-в-точь таким же, каким его видели Лао-Цзы, Чжуан-Цзы, Шекспир, Бах и Моцарт. Во времена, о которых я веду речь, ориентирами были: сквозняк, отблеск, трепет, призыв. А еще — и это совершенно не поддается объяснению — некий яркий свет внутри самого человека, который преображал обыденное, повседневное существование. Мы были счастливы, вот и все. А это очень серьезно — счастье, это вопрос вопросов, вечно новая идея в Европе, Америке, Африке, Китае, магическое учение, от которого ничто не должно отвлекать око разума. Речь идет о личности, только о ней, и долой всякую пропаганду. Вам говорят, что счастья не существует? Не верьте. Вам пытаются всучить его с начинкой из дерьма? Настаивайте на своем, отворачивайтесь, не отчаивайтесь. Вам твердят, что истина ужасна, что это разложение, нищета, смерть? Следуйте своей дорогой, перейдите на другую сторону улицы, научитесь ускорять шаги, проходя мимо кладбищ, школ, пригородов, заводов, судебно-медицинского института, больницы. Выключите телевизор. Пусть вас обзывают как угодно: безответственным, подлым, эгоистичным, ленивым, аморальным, гнусным. Откройте окно, взгляните на дерево. Перепишите мне сто раз подряд вот эту фразу: «От своего собственного имени я, призвав несокрушимую волю и железную хватку, отрекаюсь от уродливого прошлого хнычущего человечества».

Старик Гюго, со свойственной ему скромностью, написал в 1873 году (еще не подозревая, что «Стихи» и «Сезон в аду» были опубликованы безо всякого успеха): «Что я есть? Один, сам по себе, я ничто. С моими принципами я всё. Я цивилизация, я прогресс, я Французская революция, я социальная революция…» Разумеется, его понимают, его прощают, его очень любят, на него не сердятся, его, походя, исправляют, столы давно уже не вращаются, никто не приходит постоять над могилой при лунном свете, ни один призрак не вырисовывается в тумане или на горизонте, Уста Сумерек ничего больше не прошелестят о Боге, вселенная, бесконечность, оторопелое бескрайнее пространство, жаргон, сточные трубы, баррикады, чудовищный Тенардье, самоубийца Жавер, героический Вальжан, трудная любовь Козетты и Мариуса, искусство быть прадедом. Бог и Сатана со времени их эффектного примирения (о котором до сих пор говорят) ладят друг с другом, словно мошенники на ярмарке, вполне спокойно сосуществуют, пас вправо, пас влево, тебе, мне. Их ребяческая игра уже не интересна даже детям, разве что, время от времени, невсамделишная ссора, размолвка, так, для вида, пара-тройка беззаконных боен, эпидемии, скандалы, история с подкупом газет, свобода печати, общественное мнение, зарекламливание телевидения, обозреватели, ведущие, интеллектуалы, авторы редакционных статей, духовенство, объединившееся с добром, со злом, с добром относительным, с букетом из цветов зла. Все мчится, струится, стремится, крошится, ершится, копошится. И крушится. Все завершится — и разрешится. Вовсю идет пичканье гормонами, считается, что все под контролем, это костная мука. Вижу, вы по-прежнему бесстрастны, это хорошо. Еще один шаг, сделайтесь китайцем.

Вам ведь, однако, говорили, господин Гюго, что у вас не будет пожизненного охранного свидетельства на все ваши выходки, ваши тайные свидания за десять-двадцать франков с какой-нибудь очередной ню. Ваша тайна раскрыта, ваши тайники обнаружены, вот вы уже навсегда опантеонизированы. Жюльетт, разумеется, проявляла бдительность, а если бы это была не Жюльетт, была бы какая-нибудь другая. Юмор, злоба, приступы рвоты, обмороки, жалобы, досада, стенания, нервные срывы, печеночные колики, приступы кашля, потеря голоса, насморк, ангина, горечь, вздохи, возведенные к небу глаза, кровотечения, брюзжание, выкидыши, преждевременный климакс, болезненные месячные, бесконечное выклянчивание денег; жизнь поэта, до Лагерей, была уже невозможна. Круглые столики без конца стучали своей единственной ножкой, растрескивались стены, камины тоже подумывали об этом, в платяных шкафах гудели плечики, занавески сочились влагой, словно саваны, кровати каждую ночь становились гробами. На заре некий тип нетвердой походкой направлялся к столу, набрасывал два-три стиха, на исходе часа распалялся, прежде чем оказывался во власти злобных вибраций. Мужество, держи свое перо обеими руками, трудись в поте лица, шевелись, ковыряй в носу, опирайся на смысл. Впрочем, внимание, нет больше ни смысла, ни резона.