Филипп Соллерс: Мания страсти

Я ничего не принимал, никакого алкоголя, ни сигареты с травкой, ни чего покрепче. Просто устал, вот и все. Кровать начала медленно опускаться, стены вдавливаться одна в другую. Пространство стало углубляться и одновременно раскрываться, засыпая — меня? мою могилу? — чем-то невесомым и неосязаемым. Я старался не двигаться, убеждаясь, что движение продолжалось вне и помимо меня, что оно не было следствием ни сна, ни галлюцинаций. А пространство между тем раздвигалось, открывая все, что было направо и налево. Земля не дрожала, потому что все это продолжалось, повторялось, изменяло размеры, параметры комнаты. Никакой боли, никакого страха, даже удивления почти не было, только абсолютное спокойствие и безмятежность. Тишина сияла в своей орбите, я видел ее. Тишина в форме шара, можно было подумать, что она выдает присутствие чего-то такого, что прекрасным образом обходится без живого существа. Промелькнула мысль: ну ладно, я умер, причина только в этом, подумаешь. Но нет, и это тоже не то. Я сидел так целый час, уставившись открытыми глазами в пустоту, едва окрашенную сумрачной синевой. Событие продолжалось внизу, оно изменило направление, казалось, переместилось к северу, и это был какой-то странный Север, ни земной, ни небесный. Я все хотел убедиться, что не сплю, не брежу, что могу рассуждать, вычислять. И тем не менее чувствовал, что уступаю. Я утонул.

Назавтра утром я взял револьвер Бетти и отправился выбросить его в Сену. Шел дождь, и этот холодный, враждебный дождь приводил меня в восторг. Все изменилось — очертания, звуки, цвета, запахи. Предметы жили, не отбрасывая тени, сырые, голые, без контуров, не предметы, а их черновики. И я был одним из этих предметов, они ни передо мной, ни вокруг меня, они просто были там, свободные от необходимости иметь какое бы то ни было направление, какой бы то ни было смысл. Право на отсутствие смысла должно быть главным из всех прав человека, а вторым, желательно, должно быть право не быть им. Я стоял, неподвижен, на Пон-Неф, подставив лицо ледяному дождю, злому ветру, который порой, как кажется, прорывается на свободу через водосточные трубы Нотр-Дам, чтобы прореветь над городом свою звериную тоску. В действительности, мне было жарко, я пылал от жара, я потел под дождем, и единственной ясной мыслью в тот момент была мысль о том, что моя жизнь, моя история не имеет никакого значения, никакой ценности, никакого смысла, и что так оно и лучше. Ни добра, ни зла, ни единого животного инстинкта. А основным ощущением было то, что через меня просочилась какая-то прозрачная колонна, исчерпав весь запас уверенности, возьми это, не бери этого, как хочешь. Оказывается, не только утопающие видят, как перед ними за несколько секунд прокручивается фильм об их жизни, есть еще и пылающие под дождем, пораженные молнией отрешенности, маньяки переливающейся через край бесконечности.

Плюх в коричневую воду. Больше нет самоубийства и нет, в определенном смысле, смерти. Ведь он совершенно нечаян, этот выступающий краешек времени, эта нога на другом берегу, по ту сторону черты. Дождь все еще шел, а я оставался там, глядя на завихрения под арками моста. Мне казалось, я смог бы нарисовать их тающие, расплывчатые водовороты, их нагромождение, их страстность. Я не двигался. С тех пор со мной это случалось настолько часто, вот так остановиться, настороженно, словно вдыхая это самое мгновение. Меня было видно откуда-нибудь? И что дальше? Фотография? Но фотография — это смерть, кстати, вот причина, по которой стоит делать их как можно больше. Они, фотографии, все, как одна, правдивы, они все лживы, можете полагать, что это я и есть, если вас это устраивает. Держите, вот еще одна. А вот такой вы не ожидали.

Помню, дождь кончился, и холодный луч солнца освежил воду на моем лице. Я говорю «мое лицо» просто по привычке, но я не чувствовал никакого единства обладания, только ноздри, виски, уши, щеки. Это все мое, вот это? Нос, лоб, глаза, горло, легкие, шум, город, камень, мост, река. Руки, ноги, поношенные башмаки, дыхание, бьющееся сердце, кровь. Что ж, всю эту смесь следует принять. Или нет. Она будет существовать столько, сколько сможет, или захочет. Никто не просил, чтобы его рожали? Как сказать.

Подошел какой-то тип, осторожно взял меня за руку, стал говорить всякие слова. Он хотел увести меня от края моста, я выслушивал обычную в таких случаях чушь на темы морали, этого нельзя делать, мы не так одиноки, как нам порой представляется, должно быть, и у вас есть кто-то, кто ждет вас, вот увидите, завтра будет лучше, и так далее. Он все тянул меня, и, в конце концов, мы очутились по ту сторону набережной, он даже предложил что-нибудь выпить, типичный административный работник, робкий, заботливый. Кажется, он сам был рад поговорить, он исполнял роль старого телевизора, он находил тысячи уважительных причин существовать несмотря ни на что. Это была, разумеется, полнейшая мешанина, одновременно и нелепая, и внушающая уважение, как все, что обычно исходит от подобных ему типов, когда, как им кажется, речь идет о чем-то значительном. Бедный Жижи, бедная Бетти, бедный незнакомый прохожий, бедный я, старая песня, пусть все будет, как будет. «Не волнуйтесь, — услышал я, — все хорошо, все хорошо». Тип отцепился от меня с явным сожалением, все было не так, как в фильмах, которых он насмотрелся, я должен был бы им как-то заинтересоваться, в свою очередь помешать утопиться ему, ответить на его призыв о помощи, но хватит, это было выше моих сил. Я ушел спать, покрепче уснуть — вот все, чего мне хотелось.

Читать дальше