Стэн Барстоу - Любовь… любовь?

Мне стало немного стыдно, когда я перечитал записку, но глуше я об этом сказать не могу. Итак, я вручаю записку юному Колину вместе с шестипенсовиком.

— Вот, передай это и помалкивай.

— С удовольствием, — говорит он, кладя в карман монету. — Только за особые поручения — десять шиллингов.

— Вот дам по уху, тогда будешь знать десять шиллингов.

На следующее утро приходит ответ. «Дорогой Вик, твоя записка очень удивила меня. Не понимаю, что может изменить в наших отношениях посещение вечерних лекций. Ясно, что у тебя будет мало свободного времени, но всегда можно как-то извернуться, если, конечно, ты захочешь видеть меня. В тот вечер мне показалось, что у нас что-то не так, а теперь я в этом уверена. Если в этом виновата я, пожалуйста, скажи мне, в чем дело. Ингрид».

Мне становится не по себе после этого письма. Она не может понять, в чем дело, и страдает. Очень это неприятно. Все выходит как-то не так. Но ведь с чувством ничего не поделаешь, правда? Словом, это конец. Она девчонка гордая и не станет мне писать снова, если я не отвечу, а я не намерен отвечать.

На следующей неделе должен состояться бал для всех сотрудников завода Уиттейкера.

Из года в год, примерно в одни и те же числа, Уиттейкер снимает зал в ратуше и приглашает всех нас принять участие в этом вечере. Женатые могут привести с собой свою половину, а холостые — приятеля или девчонку. Танцуем, играем в вист, закусываем, выпиваем в баре, и все задарма — кроме выпивки, понятно: выпивка — из собственного кармана.

Мистер Мэтью толкает небольшую речугу: докладывает сотрудникам, как здорово они работали в минувшем году и как будут еще того лучше работать в наступающем, в чем он нисколько не сомневается. Говорит он почти всегда одно и тоже. После чего, если каким-нибудь старикашкам пришла пора выкатываться на пенсию, приготовленные для них золотые часы извлекаются на свет, и все хлопают в ладоши и трясут старикашкам руки. И я бы посмотрел, кто бы это не хлопал, когда этакий старикан, который начал вкалывать на заводе еще в 1907 году, ползет через весь зал за своим подарком, а тебя мороз подирает по коже при мысли о том, что ты еще и на свет появиться не успел, а он уже тридцать лет потел тут, и, конечно, хочешь не хочешь, а тебе начинает лезть в голову, что еще лет через тридцать родится какой-нибудь малый, и он тоже будет когда-нибудь стоять так вот, как ты, и думать то же самое, а ты будешь ковылять за своими часами или еще за какой-нибудь штуковиной, которой они станут награждать через пятьдесят лет. Только мне почему-то кажется, что со мной так быть не может. Прежде всего я просто не в состоянии представить себе, что у меня тоже будет за плечами когда-нибудь такая куча лет, и все мои беды останутся позади, и я буду преспокойно ковыряться у себя в саду, пока меня не сволокут на кладбище.

Словом, вот что происходит на этих вечерах, и почти всякий раз кого-нибудь награждают, потому что завод Уиттейкера — это такое предприятие, на которое как кто поступит, так и трудится там чуть не всю жизнь.

Выпито бывает столько, что хватило бы затопить половину линкоров в Портсмутской гавани, и все — и сотрудники и начальство — становятся прямо-таки закадычными друзьями. Ну, вы представляете себе, как это бывает: все отпускают шуточки, хлопают друг друга по спине, знакомят со своими женами, и каждый думает про другого, что эта старая скотина не такой уж плохой малый в конце-то концов. Наутро, понятно, они уже снова будут по разные стороны барьера, но все же, по-моему, это хорошо, когда хоть и ненадолго, но бывает — вот так.

Женщины — так те ждут не дождутся этого вечера. С самых святок они ни о чем другом уже не говорят. Они будут демонстрировать там свои новые платья, мужей или любовников, но не упустят из поля зрения и того, что нацепят на себя другие дамы, так как все это пригодится им в будущем. Я даже не знаю, что они любят больше — сами эти вечера или возможность посудачить о них потом в гардеробной. Женщины — странный народ. Если на таком вот сборище встретятся двое парней, которые недолюбливают друг друга, они в два счета начинают вести себя как добрые приятели. А у женщин такая встреча только хуже испортит дело.

Но в общем, так или иначе, вечера эти — неплохая штука, погулять можно здорово.

Если бы обстоятельства сложились по-другому, я бы пошел туда с Ингрид, а теперь, часов около восьми, отправился на вечер один. Выпил для затравки бутылки две пива, потанцевал, потрепался с ребятами. Было часов около десяти; стою я в стороне, и мимо меня проталкивается Конрой. Вижу, он уже порядком нагрузился. Подходит к оркестру и в перерыве начинает толковать о чем-то с дирижером. Этот стиляга, Оскар Уинтроп, с лакированными волосами и тоненькими, будто нарисованными карандашом усиками — точь-в-точь как на парикмахерских манекенах, — смотрит на Конроя с сомнением и слащаво улыбается. Вижу, Конрой трясет головой и делает такую рожу, словно хочет сказать: «Ну, брось, чего там, не будь скотиной!» Уинтроп вроде как соглашается, и Конрой лезет на эстраду и начинает пожимать руки всем музыкантам, что сидят в первом ряду. Те скалят зубы и подмигивают друг другу, но наш Конрой ничуть не теряется. Том Ивенс, начальник группы, который у нас бессменный распорядитель на всех таких вечерах, потому что шикарно выглядит во фраке и танцует прямо как профессионал, устремляется к оркестру поглядеть, что там такое. Поговорив о чем-то с Уинтропом и Конроем — а Конрой при этом делает вид, что он его не замечает, — Ивенс отходит и пожимает плечами: он, дескать, умывает руки, будь что будет.