Мишель Уэльбек - Платформа

– Когда белые ставят себя ниже, – Робер старался, чтоб его правильно поняли, – создается почва для возникновения новой разновидности расизма, основанной на мазохизме: история показывает, что именно она приводит к насилию, расовым войнам и массовому истреб­лению людей. Все антисемиты, к примеру, единодушно наделяют евреев определенного рода превосходством; почитайте антисемитские писания предвоенного времени: в них поразительней всего то, что авторы считают евреев умнее и хитрее себя, приписывают им особые способности в области финансов и небывалую взаимную поддержку внутри общины. А в результате – шесть миллионов трупов.

Я снова взглянул на сорок седьмую: ожидание всегда волнует, хочет­ся растянуть его как можно дольше, но при этом есть риск, что девушку уведет другой. Я поманил официанта.

– Я не еврей! – воскликнул Робер, полагая, что я собираюсь ему воз­разить. В самом деле, я многое мог бы сказать; во-первых, мы все-таки в Таиланде: лица желтой расы всегда воспринимались белыми не как «меньшие братья», а как развитые существа, принадлежащие к другим цивилизациям, отнюдь не примитивным и нередко опасным; кроме того, я мог бы напомнить ему, что мы пришли сюда заниматься любовью и за болтовней только попусту теряем время; собственно, это было моим главным возражением.

Подошел официант, Робер небрежным жестом заказал всем еще по порции.

– I need a girl, – произнес я сдавленно, – the girl forty seven. Официант повернул ко мне взволнованное непонимающее лицо; за соседним столом как раз устроилась группа китайцев, они шумно галдели.

– The girl number four seven! – прокричал я по слогам.

Он наконец понял, расплылся в улыбке, поспешил к установленному перед стеклом микрофону и что-то в него проговорил. Девица встала, спустилась по ступеням и, приглаживая на ходу волосы, направилась к боковому выходу.

– Поначалу расизм, – продолжал Робер, стрельнув глазами в мою сторону, – проявляется в нарастающей антипатии и обострении сопер­ничества между мужскими особями двух различных рас, но одновременно усиливается половое влечение к самкам другой расы. Подлинная суть расовой борьбы, – чеканил Робер, – не в экономике и не в культуре; тут причины грубого биологического свойства: состязание за молодые вла­галища.

Я чувствовал, что сейчас его занесет в дарвинизм, но тут официант возвратился в сопровождении номера 47 – Робер поднял глаза и внима­тельно на нее посмотрел.

– Хороший выбор, – угрюмо заключил он. – У нее вид отменной шлюхи.

Девушка робко улыбнулась. Я сунул руку ей под юбку и погладил яго­дицы, демонстрируя свое покровительство. Она прижалась ко мне.

– И то правда, в моем квартале белые уже не распоряжаются, – вста­вил Лионель, не совсем понятно к чему.

– Вот именно! – оживился Робер. – Вы боитесь, и правильно делае­те. Полагаю, в ближайшие годы в Европе число столкновений на расо­вой почве возрастет, и кончится все это гражданской войной, – он аж захлебывался. – Проблема будет решаться при помощи автомата Калаш­никова.

Он залпом допил коктейль; Лионель уже поглядывал на него с опас­кой.

– Но мне плевать! – Робер стукнул стаканом по столу. – Я западный человек, но я могу жить где хочу, и деньги пока еще в моих руках. Я бы­ вал в Сенегале, в Кении, Танзании, в Кот-д'Ивуаре. Девицы там не такие умелые, как таиландки, не такие ласковые, но сложены недурно и розоч­ки у них благоухают.

Воспоминания нахлынули на него, и он на мгновение замолчал.

– What is your name? – спросил я у сорок седьмой, воспользовавшись паузой.

– I am Sin, – ответила она.

Китайцы за соседним столиком уже выбрали, что хотели, и, гогоча и хихикая, отправились по комнатам; наступила относительная тишина.

– Негритяночки, они становятся на четыре точки и поворачивают­ся к вам задом, – мечтательно продолжал Робер, – щель приоткрывает­ся, а внутри у них все розовое… – заключил он шепотом.

Я поднялся. Лионель посмотрел на меня с благодарностью; он был несомненно рад, что я первый уйду с девицей, поскольку сам стеснялся. Я кивком попрощался с Робером. Горькая усмешка скривила его жесткие черты, он глядел на сидящих в зале и сквозь них дальше, на весь род люд­ской, без приязни. Он раскрылся, во всяком случае возможность такую получил; я чувствовал, что быстро его забуду. Я вдруг увидел перед собой человека сломленного, конченого; мне показалось, что ему уже даже и не хочется заниматься любовью. Жизнь – это медленное приближение к неподвижности, что хорошо заметно на примере французского буль­дога: юркий и неугомонный в молодости, он совершенно апатичен в зрелом возрасте. Робер продвинулся по этому пути далеко; на эрекцию, возможно, он еще был способен, да и то не уверен; сколько ни строй из себя умудренного опытом, ни делай вид, что разобрался в жизни, – она все равно кончается. У нас с ним схожая участь, его поражение – это од­новременно и мое; однако я не ощущал между нами ни малейшего душев­ного родства. Когда нет любви, ничто не трогает душу. Под кожей век плывут, сливаясь, световые пятна: видения, сны. Но только не у тех, кто ждет ночи, – к ним приходит ночь.