— Ладно, не расстраивайтесь, — обратилась она к тем, что стояли за ее спиной. Родились мы, чтобы страдать, так и сказано в писании.
Ему хотелось крикнуть, что именно сейчас должен прийти конец всем их страданиям, что все это делается для того, чтобы дети их больше уже никогда не страдали от нищеты. Но он только заметил:
— Вы преувеличиваете, Юрцова.
Она ушла и опять вернулась, а потом еще раз, когда ночь была на исходе, пришли все до единого, никто не возроптал, пришли утомленные и молчаливые, как в тот февральский вечер, ведь и тогда они тоже молчали, а он с горячностью обращался к ним, надеялся расколоть эту тишину, хотел, чтобы они поняли, но, видно, так и не убедил их. А теперь?
Он страдал от сознания, что призван только утешать, а ему так хотелось быть полезным людям. И он действительно хотел устранить последствия войны, хотел создать такой мир, в котором люди перестали бы чувствовать себя беспомощными перед лицом судьбы, толкающей их на бессмысленные страдания, а возможно, и на смерть.
Он видел теперь этих утомленных людей, десятки людей, спешивших присоединить свою подпись к подписавшим раньше. Через несколько дней они получат эту последнюю важную подпись — и все будет забыто. Люди будут пить, отмечая рождение кооператива, о них напишут в газете, и, возможно, этот кооператив будет хорошо работать и лучше их кормить, чем эти полоски полей, на которых они гнули спину от зари до зари. Но сейчас речь шла не об этом, приходилось думать о другом, о том, что в душах их посеяна ненависть, чувство унижения и недоверия к себе, к тому, что ждало их в будущем, к тому, во что они верили. А главное — и это было самое худшее — речь шла о том, что он сам учил их молчанию, скрывающему несогласие.
Он встал из-за стола, керосиновая лампа на колу слегка качалась, кресты отбрасывали голубеющие под луной тени.
— Не думайте, что я их жалею, — вдруг снова заговорил Смоляк, словно желая продолжить разговор. — Пусть себе подписывают, но все идет неправильно, не нужно было так делать. Все это подлец Шеман. Я поеду жаловаться на него. А хуже всего то, — пояснил он свою мысль, — что идти-то они идут, но молчат.
Смоляк подошел вплотную к инженеру.
— Я всегда говорил: «Мы сделали революцию!» Но вы-то ведь знаете, это было не совсем так. Вы-то ведь были при этом, помните здешнюю тишину. А теперь они снова попридержат язык… Что возвратит им дар речи? Я не переношу этой тишины, — добавил он мрачно, — не переношу, когда человек молчит, как скотина.
В половине третьего они сложили столик и погасили керосиновую лампу, спешить уже было некуда.
Потом он сидел в машине, из темноты подходили другие агитаторы, вместе с ними пришла и его жена; кто-то вытащил бутылку, которая пошла по кругу.
Жена уснула у него на плече.
— Завтра у всех выходной, ясно? — крикнул Михал Шеман. — Я об этом уже позаботился.
И принялся рассказывать анекдот. Машина тронулась, светила луна.
На другой день, разумеется, каждый пошел к себе на работу, у всех накопились невыполненные дела. Вечером жена вернулась в страшном возбуждении.
— Ты знаешь, кто их натравливал на нас?
Она раздевалась. Еще совсем недавно в такие минуты они говорили друг другу нежные слова или молчали, а потом обнимались, но сейчас она была не в состоянии придать своим мыслям иное направление, отвлечься от повседневных слов, не сходящих у всех с языка. Видно, собственные она уже утратила. Впрочем, не только слова, но и глаза.
— Кто?
— Председатель партийной организации.
— Смоляк?
— Как, ты говоришь, его фамилия?
— Чушь. Этого быть не может.
— Ты погоди, послушай, что я тебе скажу.
И она принялась рассказывать: представляешь, он жаловался на нас в районе, что мы якобы нарушаем законность. А это значит, что он отстаивал всех этих, закоренелых.
Она была абсолютно убеждена в том, что они действовали правильно и справедливо, и в том, что каждый, кто не соглашался с ними, был по существу врагом и вредил общему делу.
«Черная мантия», снова подумал он, возможно, в один прекрасный день она будет судить и меня, если только я не перестану с ней спорить.
— Это же старый и хороший коммунист, — продолжала она. — Ты скажи мне, почему столько старых и хороших коммунистов отпадает от движения и предает общее дело?
— Это беспокоит тебя?
Она утвердительно кивнула головой.
— А что, если это не так? — спросил он. — А что, если он понял, что мы действуем неправильно, и хочет этому воспрепятствовать?
Читать дальше