Иван Клима - Час тишины

Конечно, он был стар, уже и тогда у него была совершенно белая голова и лицо все в морщинах. Постарел он преждевременно — всегда обременял себя излишними заботами и страдал от вещей, которые не должны были бы его касаться. Но кому он все-таки помешал? Как могли его уволить?

Мартин дал прочитать письмо жене.

— Я уже ничего не понимаю. Ведь не мог же он вредить тому делу, за которое отдала свою жизнь его дочь.

— Вероятно, нет, — допустила она. — А ты хорошо его знал?

— Надо что-нибудь для него сделать.

— А что ты можешь?

— Найти ему место, он любит свою работу.

Он видел, что жена не согласна с ним; она была удивительно недоверчива к людям, в каждом находила какие-то зародыши зла и только им готова была верить безоговорочно.

— Сначала узнай и убедись, в чем дело, ты такой импульсивный… Ведь должны же были у них быть какие-то основания.

— Конечно, — допустил теперь он, — коммунистом он не был. И я не сомневаюсь в том, что высказывался слишком откровенно. Наверняка не раз повторял, что не признает фанатизма, диктатуры, а возможно, и классовой борьбы. Будто сейчас его слышу.

— Вот видишь!

— У него всегда были свои убеждения, — сказал он раздраженно, — и он уже слишком стар, чтобы менять их.

Она промолчала. Он знал, что жена с ним не согласна, да и мало кто согласился бы с ним. Но какое это имеет значение, сказал он сам себе. Старик всегда был честным человеком, честнее многих из тех, кто готов захлебнуться, лишь бы только выкрикнуть какой-нибудь безошибочный лозунг.

Несколько дней он провел в разных учреждениях и добился для старика места легче, чем ожидал. Люди требовались, и здесь, в захолустье, с давних пор привыкли принимать то, что в других местах не годилось. Поэтому он мог с чистой совестью ответить, что никакой протекции вовсе и не потребовалось. А позже, в один прекрасный день уже встречал старика на маленьком грязном вокзале.

— Ну вот, снова будем коллегами, — с некоторой горечью приветствовал его старик; он очень постарел, осунулся, брови побелели.

Жена приготовила угощение, поставила на стол все, что удалось найти — через шесть с половиной лет после окончания войны — в этом захудалом краю, одном из глухих углов республики: домашний хлеб с домашней ветчиной, овечий сыр, маринованные грибы из буковых лесов и форель из быстротекущих вод. Они ели, мимо них чередой проходили общие знакомые и столичные улицы, дни войны, проекты, осуществленные и неосуществленные, старые австрийские часы — работа придворного мастера, больница в горах, национальные комитеты, его статьи, покойный президент, деревянные костелы, малярия, — не нашлось такого, из-за чего они могли бы поспорить, правда, не говорили еще о политике и о том, почему они, собственно, встретились здесь.

Наконец инженер спросил его:

— Но как же все-таки получилось, что вас выгнали с работы?

— Я же об этом писал. — Потом он обратился к его жене, будто та могла скорее его понять. — Предложили подать заявление в партию, а когда я отказался, сочли, что я старый реакционер.

— А почему же вы не подали?

— Да какой я коммунист? — удивился он.

— Но ведь такое заявление может подать каждый честный человек.

— Вы думаете? — Он усмехнулся немного снисходительно. — Вы хорошо знаете программу вашей партии? Честность— не программа. Программа — дело другое. А я вовсе не революционер. И даже не собираюсь им быть.

Она покраснела, опустила глаза, ей показалось, что это насмешка над ее убеждением. Она даже слова не могла вымолвить. Но Мартин быстро нашелся.

— Но из-за этого вас не должны были все-таки выбрасывать на улицу.

— Мартинек, да ведь это же революция! Одни отняли власть у других и должны устранить всех, кто по-иному относится к революции.

— Совершенно правильно, — вмешалась она, — вы не сердитесь… но так оно и должно быть.

Старик улыбнулся.

— Не знаю, что должно быть. Просто так оно есть. А вы поэтому считаете, что так должно быть. И из этого делаете вывод, что это правильно! Но вы же все равно не можете устранить всех, кто не согласен с вами. А если в этом и преуспеете, то опять же вы устраните только тех, кто не соглашается с вами в открытую… А таких немного. У нас не подал только я — из двадцати. Остальные девятнадцать, разумеется, будут кричать славу всему, чему ни захотите. Им не важно, что кричать, они только хотят, чтобы их было слышно. Вам разве не попадались такие люди?

И поскольку муж и жена молчали, он добавил: