Иван Клима - Час тишины

— Все будет проверено, — добавил он.

— Ты что ли проверять будешь?

— Ясно, и я тоже… Как-никак, я-то знаю тебя получше других.

— Тогда спасибо! — И Павел с размаху ударил Шемана. Стул жалобно скрипнул, из перевернутой рюмки вылилась водка, бумаги полетели со стола. Шеман рукавом вытер кровь, но с верхней губы текла новая. Он кинулся вслед за Павлом в коридор.

— Это тебе так не пройдет! — кричал он. — Известно, какой ты элемент!

Они стояли друг перед другом, между ними были черные узкие ступени.

Павел тихо ответил:

— Увидим, кто из нас элемент. И не ори на меня — я не глухой.

— Катись! — заорал Шеман и тут услышал, как внизу открываются любопытные двери. Минутку он еще постоял на опустевшей лестнице.

Попался бы ты мне на военной службе!

Товарищ ефрейтор, не кричите на меня, я не глухой.

Ты — не… какой?

Не глухой.

Так значит, ты не… глухой. Вы хорошо меня слышите, а?

После вечерней поверки пригласил бы его в коридор: «На другой конец коридора, бе-гом!»

А когда был бы на другом конце, зашептал бы ему шепотком новый приказ, повторил бы еще раз, а потом заорал: «Что вы там! Не слышите? Или вам не хочется больше слушать? Отставить! Ко мне!»

Ох, и отделал бы я тебя, парень, подумал он. Всю ночь ты бы у меня пробегал!

Кровь все еще стекала у него с губ, но он не стирал ее. В почтовом ящике заметил белый конверт, почтальонша вчера, видно, опять перепутала письма, и кто-то только сейчас опустил конверт в ящик. Конверт официального учреждения со штампом: «Районный национальный комитет». В воображении возникло многоэтажное здание на площади и внезапно повеяло домом, ветер поднимал горячую тучу пыли, тянулись телеги, нагруженные свеклой, в нос бил запах навоза, он поднимался по широкой лестнице, ряд серых дверей, руки у него дрожали.

« Уважаемый товарищ! На Ваш письменный запрос отвечаем, что Ваше заявление о поступлении к нам на работу в качестве референта строительного сектора решено положительно …».

Он перечитывал это снова и снова, потом рассматривал круглую печать внизу и неразборчивую подпись, купленную за семьдесят пять мешков цемента.

Мы еще с тобой встретимся, поговорим, кто из нас элемент, подумал он победоносно.

Потом собрал с полу разбросанные бумаги и положил так, чтобы можно было писать, не залезая на поля, и совсем уже успокоился. Пододвинул стул, взял загрубевшими пальцами карандаш, а поскольку стемнело, зажег свет. Он писал:

« А поэтому мы должны быть бдительными и своим упорным трудом способствовать сохранению …».

С нетерпением он дожидался решения о своем проекте. Однако ответ не приходил. Вероятно, на юге начали строить металлургический комбинат и все остальные дела были отложены. Если б ты пошел по тому же пути, пожалуй, не ждал бы, всеми забытый. Последние годы проходили под знаком стали, но в конце концов одним железом не накормишь человека, утешал он себя. Как только поймут это, вспомнят и о моем проекте.

Вместо ответа пришло неожиданное письмо. На нем тоже был штемпель столицы. Конверт написан знакомым почерком — не видел его уже много лет и все же узнал. Как он походил на почерк, которым была подписана та фотография, которая всегда лежала в его блокноте, рядом с двумя неиспользованными билетами на «Тарзана».

« Милый Мартинек, я уже долго о тебе ничего не слышал. Говорят, ты женился, тебе следовало бы нам об этом написать. Жена все время больна, так и не пришла в себя от того удар а».

Вспомнился тот день: часы тикали наперебой, из соседней комнаты доносились отчаянные рыдания, пили коньяк. Потом за все эти годы он послал им всего лишь несколько открыток к Новому году. Не хотелось напоминать о горе: ведь в их представлении он навсегда был связан с ней, и теперь, без нее, своим вниманием мог только обострить их боль.

« Меня тоже во время этой кампании уволили с работы; хотя, видно, им было и неприятно это делать из-за нее. Но ведь дети же не отвечают за родителей, а мое место кому-то потребовалось. Понимаю: у моего преемника трое детей. У меня же больше ни одного. Сочли меня несоответствующим. Мало энтузиазма и какой-то там „буржуазный гуманизм“; теперь я работаю — уже больше трех лет — „у станка“, но порой тоскую по старой работе. Хотя, вероятно, прежних сил у меня и нет. Вспоминаешь ли ты, как пришлось нам в сорок третьем строить шоссе? Тогда мы держались друг за друга, знали, кто друг, кто враг, сейчас друзья становятся врагами, и не знаешь, кому верить? А как у вас? Напиши, не нашлась бы там у вас какая-нибудь работа для меня? Но не думай, я протекции не ищу, для этого я уже слишком стар ».