Александр Бологов - Один день солнца (сборник)

На ходу прицелившись к ней, положив оттолкнуться на середине, чтобы отдача сработала полней, Егор в последний момент испугался, что оскользнется на гладком вздутии в центре, и решил перебежать льдину двумя быстрыми переступами. От секундного страха сбился шаг, словно тело увязло в невидимой преграде, и ступить на скорости на льдину не удалось: нога тяжко ударила в ее край. Льдина плавно, но быстро и неудержимо пошла боком в воду, Литков упал на четвереньки и, обдирая ногти, заскреб пальцами по шершавой поверхности. Льдина погрузилась наполовину, встала торчком, Егор вскинулся и захватился руками за ее размокший край; взбивая воду тяжелыми ногами, хотел снова вернуть ее в прежнее положение, но утягиваемые течением, бившие в подводную часть ноги сделали обратное: льдина, освободившаяся от груза — Литков отпустил её и осел в воду, — выползла, как поплавок, вверх и опрокинулась, скрыв под собою рыжую голову…

Над рекой разнесся вопль Личихи. Какое-то время, крича и стеная, она ждала, что вот-вот, через эту или следующую секунду, в щели между льдинами покажется мужнина голова и он выползет на лед, не выпуская из рук веревки. Несколько раз она вроде бы видела его руку, даже, кажется, с топором, поднятую надо льдом, но смахивала мутную слезу — и туман расходился… И тогда она закричала во всю силу. К ним с дочерью уже подбежали какие-то люди, ухватились за веревку, кто-то, пытаясь держаться за нее, выскочил на ближайшую льдину…

— Тяните, тяните! — кричал кто-то сверху. — Ему же льдину не поддеть!..

Связка поднялась над плывущим полем, напряглась, как струна, человек на льду, не рискуя идти дальше, тоже прилагал усилия — перебирая руками тугое витье.

— Зацепился, наверно, а?.. — обернулся он к берегу.

Никто не успел ответить: пружинисто гуднула и тут же ослабла веревка, из-под льдины, накрывшей Литкова, пулей вылетел и, описав дугу, звонко шлепнулся на небольшую оголенную льдину привязанный к концу топор — как последний Егоров знак. Личиха взвыла, как на пытке.

Плот с избушкой выносило к плесу, где река текла свободней и спокойней, льдины шли, постепенно отстраняясь друг от друга, и смельчака, рискнувшего бы добраться до льдины, под которой исчез Егор, не нашлось.

— Вон уж сколько ему прошло, — сказала Ксения Нюрочке. — Все хочу в церкву сходить. Как словно грех какой…

— Уберег тебя господь…

— Не говори. А все равно жалко, человек все же.

— Видишь, что говоришь… Жалко! Он тебя очень даже пожалел… Ага. Чуть не как тех, кого в евреи по его слову записывали да угоняли… Ага. А он возы себе грузил… А с тебя одно было взять…

— Так-то оно так…

— Именно что так. А по мне, таким вообще жизни б не давать или упрятывать от людей. Наши вернутся, им таким все равно крышка, за все ответят. Уж умел разбойничать, умей ответ держать. Вот так. Жизнь такая теперь, Ксюш, война.

— Ты говоришь, наши вернутся… Я уже и представить не могу. Вспоминаю, вспоминаю, а все не верится, что раньше было.

— А куда денутся? Когда-то будет конец.

— Вернутся, да если не те?..

— Как не те? А кто же? Ты про Федора с Николаем?

Ксения кивнула, отошла от стола, на котором Нюрочка творила из прошлогодней, смерзшей в поле картошки гущу для тошнотиков. Обе семьи держались на этих оладьях все последнее время. Ходили за картошкой в Укромы, где Дуся с девчонками, ковыряясь в грязи на неубранном с осени колхозном поле, копила для них запас.

Самой Дусе подруги приносили в родственную оплату что могли: сольцы с базара, ниток, однажды обрадовали безрукавной кофтой по старой моде. Дуся, чего говорить, жила получше, ей и дед Кирилл помогал со своего промысла. И с ним свиделась-таки раз Ксения. Опять с Костькой собралась, отпустил Вовка; вконец измученные, дотащились в самую распутицу до деревни и перехватили старого, который изредка стал уже наведываться в дом. Костька не выдержал: уж как приустал, а подошел, за шею деда обхватил, и тот тоже руки разнес, бородой щеку ему обтер — прижался. Глаз его до сих пор не выправился — так с краснотой и остался, но зрения часть все же сохранил, слава богу. В кузню дед не ходил и в этот раз не пошел, а Костьку благословил: они с Таней сходили туда, побыли немного, принесли на варежке для показа обтертую ржавчину с наковальни, — для лишнего расстройства деду, как оказалось. За пазухой у Тани переложенная кусками твердой обложки лежала ее фотокарточка и с нею — такой же величины — рисунок на зеленоватой бумаге: увеличенное, но точь-в-точь такое же лицо ее, как и на снимке…