Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Плоть камня он облегал всей плотью своего тела. Обнимал всеми органами его, руками и ногами, грудью и животом, губами, коленями… И ногтями, ногтями… Он полз в жарком объятии с камнем. Дыхание порой замирало, тело горело в жару. Он задыхался. Чувства его растворились, плавились в камне стены-скрижали. Плавились в каменных недрах, бросая страстный вызов непокорной возлюбленной, этому недоступному небесному изваянию. Он был на пороге рая. Все его члены охватывал восторг. Он был полон опьянения. Этакого ощущения он никогда не испытывал, вкус небывалый, не может быть… Вот оно — блаженство. Вот он, вот он — предел! Боже, как приятно странствие на небеса! Как сладка она, эта последняя тропинка! Господи, да разве сравнится такое блаженство с объятьями женщины? Класть такие чувства на одни весы с любовью Тенери?! Тенери? Где-то ты, Тенери, теперь? Он рухнул. Внезапно отступился от него небесный камень, сбросил его в колодец с зажатым куском глины в руке. Он схватился за выпуклую часть. Проверил, покачал, потряс дважды, прежде чем двинуться, переместить ноги на этой лихорадочной плоти. Теле горящего камня. Он полз, приникая всем телом к телу любимой, он так горел страстью, а она — она сбросила с себя чертову меловую кожу со своего гранитного тела, и возлюбленный упал. Полетел вниз. Миг, второй, еще — и он почувствовал, что сжимает какой-то выступ, только не там, где-то еще, непонятно где в этой небесной юдоли. Он держал что-то выпуклое. За край чего-то. Нора? Полено кривое? Божий крюк его припирает к скалистой стене? Что его держит? Если есть стена, значит не так много он пролетел, когда свалился. Он не упал на то кольцо. Его пробила дрожь, все тело дребезжало. Все окончания горели огнем. Что это был за огонь — возбуждения нервного, солнца или, может, сочащейся крови? Он продолжал цепляться за чудесный крюк. Раскрыл глаза. Пылевая туча стала еще плотней. Что, вдобавок ночь спустилась? Или это южный задул? А может, это новая волна праха вечности? Он пощупал скалу. Это была не скала! Тело податливое, покрытое чем-то вроде волос. Он провел рукой еще раз. Волосы. Он еще раз раскрыл глаза. Уставился во мрак. Он висел, сжимая в руке большие изогнутые рога дикого барана.

Ангел пошевелился — тот волшебник, что спас его от гибели. Притащил его на жестокую скалу. Все тело было на части разорвано. Он его далеко протащил на отвесную прочную скалу. Ту, что еще недавно была такой милой, доброй, нежной в его объятьях, а сейчас вдруг превратилась в такую грубую, дикую, бессердечную. Что это, почему такое? Откуда такая черствость? Что за вражда?

Избавитель остановился. Он открыл глаза. Обнаружил, что лежит на вершине. Голову обвевают небеса, а под ногами корчится мир, присела Сахара. Вдалеке и солнце присело, наклонилось в поклоне, принялось землю под ногами целовать… Разлило по горизонту яркий свет.

А равнина внизу — спряталась за вечный хиджаб туч. Да, пожалуй, отсюда не удастся ни на что поглядеть — только просторы Сахары. Одна Сахара. Сахара всегда и навечно.

Кровь начала стынуть в жилах. Пожар разрастался. Тело все вымазано кровью, покрыто ранами, ссадинами, синяками. Флягу дервиша он потерял в своем недавнем полете. Он поднял взор кверху. Величавый баран все еще возвышался над его головой, смотрел в даль, где солнце справляло свою ежедневную молитву.

Удад обратился к нему:

— Поведай мне, амгар [179], что же это случилось? Расскажи мне все.

Амгар оставил вопрос без ответа: он был все так же погружен в созерцание окрашенного ярким сиянием горизонта. Словно разделял с солнцем эту его молитву и поклонение.

Удад продолжал спрашивать с детской настойчивостью:

— Амгар! Расскажи. Расскажи непременно обо всем, а? Я хочу знать.

Он хотел сказать: «тайну», однако величественный амгар оборвал его неожиданно негодующим, осуждающим взглядом. А потом смежил веки, и он увидел, как на его длинных ресницах вдруг высыпали капельки слез. Он совершал тот же таинственный обряд, что и тогда, в их первую встречу у пещеры змей. Потом… Потом прыгнул и исчез в туче пыли.

Он знал тайну случившегося. Знал тайну падения. Всю ночь он провел, распростершись на спине, упираясь затылком в небесную скрижаль, глядя на звезды, думая о чуде, об избавлении, о сбросе глиняной шкуры, о падении и… и о конце.

Он вспомнил, как камень поддался, предал его, сбросил именно в тот миг, когда он подумал о Тенери… Он отвернулся от него именно тогда, когда он впустил женщину в свое сердце. Он предал объятье, любовь и вручил свое сердце равнине — тем тварям, что на равнине живут. Ревнивый камень желал быть хозяином в его сердце, не допускал отвлечений и посторонних мыслей. Дервиш его предупреждал часто: нельзя делить душу пополам. Он сказал, что не выберется целым, если поделить сердце между двумя существами.