Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Гадалка вопрос задала: кто из нас не хотел бы прикрыть свое лицо? Кто из людей не хотел бы скрыть рот и губы, из-за которых его народ из Вау изгнали, потому как он вкусил запретного плода? Кто из нас не хотел бы прикрыть свой позор от глаз любопытных? Кто из тварей земных не стремился бы скрыть свои мысли от прочих? Даже сами джинны, как мы видели, пытаются сделать это. Однако сахарец может гордиться тем, что раньше всех прочих тварей он избрал себе маску как повседневный предмет одежды, обличье традиционное, вечное. Только гордость удерживает джиннов от состязания с нами, после того как мы их обошли, они не хотят нам уподобиться, тем более, что они вечно хвастаются друг перед другом своей силой, своим превосходством, и слышать не хотят о человеческих качествах, признавать нас никак не хотят. А это все указывает на то, что жители Сахары в наши края явились первыми, еще до всей этой нечистой силы. Вот что я тебе скажу. И гадалка так тоже говорит. Но это уже другая история.

Давай теперь вернемся к гурии. Пришла она ко мне после заката, когда солнечный диск только-только спрятался за горизонт. Люди тьмы любят являться в эту пору. Так вот, она явилась, когда я уже коз подоила, только что последнюю доить окончила. Повернулась я, смотрю: тень какая-то у меня над головой маячит, понять не могу — откуда ей взяться. Тень женщины, завернутой во все черное, а правой рукой она покрывало стягивает поверх лица — лицо такое продолговатое, глаза — большие, сурьмой подведенные, черные, брови густые, округлые, а ресницы — длинные. Нос — длинный, тонкий, вздернутый. Подбородок ее я не разглядела точно, потому что она его покрывалом прикрыла. Стан такой тонкий, фигура — стройная, бедра — широкие, зад — что бурдюк с водой.

Говорит, значит: «Ты лягнула мое дитя, нужду мою себе прибрала». Я не поняла ничего. Вполне естественно, что я не поняла такого глупого обвинения. Да я не помню, чтобы хоть раз в жизни я муравья какого лягнула или пнула, чтобы хоть раз случилось, чтобы я руку протянула и что чужое себе присвоила. Видно, она разглядела у меня на лице это выражение отрицательное, и объясняет мне этак холодно: «Золотое кольцо на старом пепелище не брала несколько дней назад? Что, отрицаешь что ли, как слонялась по покинутому становищу без дела, в золе копалась да мазалась?» Я вспомнила про кольцо медное, говорю удивленно: «Я взяла кольцо металлическое, но никакого ребенка я там и следа не видела!» До этого момента мне и в голову не приходило, что моя собеседница из числа темных сил. А как она повернулась, хвост я у нее мерзкий увидала. Брови она свои этак изогнула и говорит в гневе: «Вы зрения лишены. Глаза у вас большие, только все вы — слепы. Ребенка не видела, а кольцо присмотрела. Говоришь, оно — медное, а как блестит да манит — небось, иначе руку бы не протянула. Вы все только на блестящие вещи взгляд обращаете. Ну, а существа матовые, тусклые, из плоти и крови — вы их не видите. Хитрые вы больно — видите только то, что видеть хотите». Она тут помолчала, потом продолжила уже другим тоном: «Золото — наш талисман. Наша твердыня. Наше писание. Вы на ясность Корана уповаете да на заклинания волшебные, а мы прикрываемся свечением господина всех металлов. Вы нас не замечаете и от нашего зла спасаетесь аятами, амулетами да хиджабами, а мы вас ослепляем сиянием, чтобы от вашего зла спастись. Верни амулет ребенку». И я ей обещала. Я сказала, что верну кольцо, как только пастух с вади вернется. Она отошла, и я увидела в сумерках позади у нее хвост этот мерзкий. Меня всю по коже пот прошиб, в дрожь бросило. Вспомнила я тогда, что не одни мы Сахару населяем. Я вспомнила, что в гости сюда явились к народу, который утверждает, что древнее нас, эти люди оспаривают у нас право на первородину. Они тягаются с нами во всем, несмотря на то, что мы раньше их маски придумали. Удивительно, как это я о них забыла во время спора нашего. А самое удивительное, что гурия мне говорит о каком-то страдании детеныша нечеловеческого, а я не пойму, что детеныш этот, если его не видать, так он, значит, порождение тех существ, что борются с нами за право обладания Сахарой. А потом я еще об одном вспомнила, что меня пуще прежнего огорчило: пепел. Пепел остывший — излюбленное их жилье. Никто не может найти объяснение этой сомнительной страсти. Как я это вспомнила — вся в лихорадке забилась. Много-много дней не вставая с постели провела. В белой горячке металась, бормотала, говорили мне, на непонятном языке в беспамятстве говорила — на хауса, значит. Видения у меня во сне были всякие — оазисы покинутые, неизвестные видала. Старухи меня навещали, гадалка и имам. Я тайну хранила, пока не встала на ноги. В ту пору дошли до меня вести с далеких вади — о гибели пастуха. Поняла я тогда, что обещание свое не исполню, пошла к гадалке. Я ей свою тайну поведала, попросила, чтобы меня не выдавала. Она мне долго рассказывала об их нравах, поступках, об их благородстве тоже, но испугала она меня сильно, сказав, что невыполненных обетов они не прощают. Я уж не знаю, сколько времени прошло, когда они в следующий раз навестить меня решили. В этот раз не черноглазая гурия ко мне вернулась, а явился господин ее страшный. В первый раз он безголовый пришел. Во второй раз злой великан передо мной вырос — и растаял в облаках. Больше я совсем радости не видала! Как повадились они ко мне ходить! Правда, надо признать, что они такие мягкие, обходительные были. Не угрожали ничем. Не ругались, не обзывались никак. Они меня не били, никакое вредное оружие не использовали. Но я всегда, всякий раз, как они наведывались, дрожала мелкой дрожью, в пот меня бросало, в лихорадку. У них в строении, внутри есть что-то скрытое, невидимое, величественное и страшное. Страшное настолько, насколько величественное. Я почувствовала, что дважды ошиблась на их счет: во-первых, когда я нарушила их пределы и влезла на пепелище, руку протянула за проклятым колечком, а во-вторых, когда обещание дала этой неведомой матери-посетительнице и опять нарушила его, свое обещание, хотя и не по собственной воле. Я почувствовала, что заслуживаю от них в наказание ударов получить по заднице, однако, они мне палки не присудили. Я поняла, что не голодные вовсе, как это нам внушали наши матери и бабушки. Правда, все это не снимает с меня чувства греха. Видения их продолжались, страх не проходил, грех оставался. Ни заклинания гадалки, ни молитвы имама не помогали. Помогали мне наборы из трав, успокаивали в душе тревогу неясную. Мы много странствовали от пастбища к пастбищу, и я обнаружила, что они запаздывают всегда после нашего переезда. Запаздывать-то запаздывают, в конце концов прибывают. Иногда это несколько дней занимает, а иногда — несколько недель. Я до сих пор не пойму, в чем тут дело. Правда, другой секрет я открыла. Эта тайна постарше Сахары, постарше Bay будет. Эту тайну передали нам в наследство предки наши через утраченный свод Анги. Он гласит: «Лучше руку дай на отсечение, чем позволь ей к сокровищам протянуться».