Роже Гренье - Зеркало вод

Взяв бутылку, Симеон Олетта снова наполнил наши бокалы.

Все время, пока мы сидели за столом, у меня было впечатление, что он не без злого умысла подливает вина в бокал Жан-Клода, едва только тот успеет осушить его.

Покончив с трапезой, мы спустились в бар. Это был большой зал с темными кабинами, где стояли кресла и столики.

Оркестр играл очень славно, если можно так сказать — не создавая шума. Мы говорили о всякой всячине: о путешествиях, о разных странах, о вине, которое пили, об Играх. Я считал, что Симеон Олетта нарочно затеял этот разговор, чтобы протянуть время. Жан-Клод спросил его:

— Как по-твоему, прыгунам страшно там, наверху, перед стартом?

— Не особенно. Единственные, кто признаются, что им страшно выходить на старт, — это бобслеисты. Ведь стоит им прыгнуть в свой «боб», и они уже бессильны что-либо изменить. Они катятся, словно шарик в игральном автомате. При этом у них большой шанс загреметь. Я был университетским чемпионом по прыжкам в воду. Это не совсем одно и то же, но помогает мне понять их ощущения.

— Зачем же они занимаются этим спортом? — спросил я.

— Я догадываюсь, — сказал Жан-Клод. — Да, пожалуй, я знаю зачем.

На его лице мелькнуло выражение, какое часто бывало у него в молодости, — беззащитное и несчастное, именно оно рождало у всех желание опекать его.

К концу вечера, когда оркестр заиграл популярную когда-то американскую песенку, на эстраду влез журналист-англичанин — толстяк с квадратной головой — и запел, хрипя и подражая Луи Армстронгу. Это было не то «I can’t give you anything but love, baby» [22] «Я ничего не могу дать тебе, кроме любви, детка» (англ.). , не то «Smoke gets in your eyes» [23] «Дым застилает твои глаза» (англ.). — я уже позабыл. При этом сам певец испытывал такое удовольствие, что все с восторгом аплодировали ему.

— Пойдем спать? — предложил я Жан-Клоду.

— Мне хочется немножко пройтись, — ответил он.

— Да ты что? На улице такой холодина!

Я отговаривал его, как мог. Я подумал, что если он выйдет ночью, совершенно пьяный и упадет где-нибудь, то непременно замерзнет. Мы направились к себе. Когда мы пересекали холл, Жан-Клод подошел к большому окну, выходившему на улицу. В просвете между домами вдали на горе маячил ярко освещенный олимпийский трамплин.

— Надо как-нибудь ночью залезть туда, — сказал он. — И сверху крикнуть миру все, что я о нем думаю.

— Кричать — не твой стиль, — возразил я. — Тебе свойственно, скорее, моцартовское, мягкое — звучание.

— Откуда ты это взял?

— Я читаю твои произведения. Знал бы ты, какую радость приносит мне и многим другим каждая твоя новая книга.

— Не говори мне об этих паршивых книжках.

И с неожиданно решительным видом он направился к лестнице. Я молча шел следом. Я дал себе зарок никогда не ложиться спать раньше, чем уложу в постель Жан-Клода.

На следующее утро, когда я работал в редакционной комнате, кто-то вошел и крикнул:

— Снег!

Перестук пишущих машинок разом прекратился. Я выдернул из машинки лист, который печатал, так как именно в этот момент описывал жалкий вид лыжных трасс, покрытых травой и гравием. Несколько журналистов подошли к окну. В самом деле, в воздухе порхали снежные хлопья и неторопливо, будто с сожалением, падали на землю.

В полдень снова показалось солнце, и я повел Жан-Клода смотреть слалом для мужчин. У начала трассы образовалась толчея, и в этом водовороте выделялась грузная фигура в спортивном костюме из золотой парчи.

— Не иначе как Элизабет Хэртлинг, — сказал я. — О ее приезде сообщали в печати. Явилась сюда ради рекламы. Ведь в последнее время она почти не снимается.

Когда актриса проходила перед барьером, ограждающим трассу от зрителей, раздался хохот и свист. И надо же было ей вырядиться в парчу! Она ретировалась. Рекламное выступление окончилось провалом.

— До чего же она раздобрела! — сказал я. — Не задница, а прямо арабский сундук. Лучше бы ей не надевать брюки.

— Как это грустно! — сказал Жан-Клод. — А помнишь ее первые фильмы? Она играла девушек из хорошей семьи — ей было тогда не больше шестнадцати. Мне особенно нравилось, что у нее такой добропорядочный вид.

— Американская девушка у деревянного дома с садиком, а рядом обалдуй-поклонник, прислонивший свой велосипед к ограде, пока мамаша печет пирожные, а снисходительный папаша с улыбкой взирает на все это из-под золотых очков.

— Так и хочется войти в эту семью! А между тем все тут далеко не просто. Ведь Элизабет не настоящая американка, она немка из Курляндии или откуда-то из Прибалтики. Ее фиалковые глаза… Они не принадлежат ни к какой стране, ни к какой национальности., Других таких просто не существует.