Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник

«Я вырос в этих краях, мальчишкой сотни раз бегал по этим тропинкам вдоль колючих изгородей. Носил короткие штанишки и берет. По четвергам нас вывозили в Морский лес: мы со сверстниками играли в „жандармов и разбойников“ или в „индейцев“. Ну и жара стояла в эти июльские и августовские дни! И не было этим дням конца… А может, все это просто представляется мне таким в воспоминаниях?.. Уже в мае сумерки тянулись долго-долго. Майские жуки вились вокруг лип и каштанов. И в воздухе пахло пряными весенними соками и сиренью, которой был украшен алтарь Девы Марии, — такого аромата я не вдыхал с той поры. В сутане и стихаре я прислуживал во время мессы. Из всех служб мальчики, певшие в хоре, особенно любили отпевание, потому что тогда каждому давали по монетке в сорок су. Стоило священнику выйти из ризницы, и мы начинали хохотать до упаду. Впрочем, все мое детство и отрочество прошло под всплески веселого смеха. Радость жизни била во мне ключом. Я был счастливым, беззаботным мальчишкой. И неизменно с тринадцати лет во мне самом ощущался, мне сопутствовал терпкий привкус чувственности, которая мгновенно притягивала ко мне девчонок… В брюках-гольф (такая тогда была мода) я приходил сюда с компанией приятелей, и мы располагались на пикник под деревьями. А в праздничные вечера приводили сюда наших подружек с танцулек».

То, что все пережитое им кануло в вечность, не оставив следа, приводило Марсиаля в бесконечное замешательство. Но ведь это же неправда — его прошлое, пусть лишенное материальной оболочки, но сохранившееся в полной неприкосновенности, дремало в клетках его мозга. Сосредоточив на нем все свое внимание, Марсиалю удавалось воскрешать его частицы. «И все-таки то живое существо во плоти и крови — грудной ребенок, школьник, подросток, регбист, солдат, влюбленный, молодой отец, играющий со своей крохотной дочерью, — все те, кем я поочередно был, их уже нет, и они уже не вернутся». Мысль эта была грустной, иногда даже горькой, но ей сопутствовало странное очарование: Марсиаль чувствовал, что в ней таится глубокая поэзия, и тот, кто познал смерть, как и тот, кто познал любовь, вдруг «сердцем ощущает Время».

Ему вспоминалось, как прежде, когда он был мальчиком, люди пожилые (а по его детским представлениям, все, кому перевалило за тридцать, были уже стариками) в его глазах принадлежали к другому миру, к племени, не имевшему почти ничего общего с его собственным. Может, господь бог создал детей и стариков одновременно? И две эти человеческие группировки от сотворения мира так и жили бок о бок? Как бы там ни было, ни в двадцать, ни в тридцать лет Марсиаль и не помышлял о том, что когда-нибудь сам станет похож на старейшин рода. Меж тем волны бегущих лет исподтишка разрушали прекрасное изваяние, и вот уже недалек день, когда Марсиаль окажется среди тех, кто на другом берегу… Немыслимо! Только ценой огромного усилия можно было попытаться внушить себе: «Нить моей жизни размотана уже больше чем наполовину. С каждой секундой она продолжает раскручиваться. и то, что мне осталось, короче того, что уже позади». Но как же так, как он мог прозевать, что Время течет и для него? Вот что значит быть чересчур здоровым, крепким и оптимистичным, вот что значит быть легкомысленным, жить весело и бездумно, без намека на Внутреннюю жизнь. А потом вдруг кто-то из твоих близких — твой ровесник — умирает, ты в первый раз видишь зловещее в своей неподвижности тело, лицо, и тебя охватывает ужас…

А впрочем, в чем дело? Марсиаль еще не стар — ведь он чувствует себя молодым и сильным, а в любви неутомим, как в двадцать лет… В конце концов, пока вся эта механика не отказала… Приап, наверное, не замечал, что стареет. Впрочем, Приап-то был бессмертным.

За три месяца, прошедших со дня страшного прозрения, Марсиаль еще ни разу не был таким безмятежным и веселым, как во время пребывания в Сот. Родной деревенский пейзаж всегда успокаивал его и вливал в него жизненные силы. «В душе я крестьянин…» Тысячи нитей связывали его с этой землей, которую обрабатывал его дед… А дома от мадам Сарла исходило то же надежное спокойствие, что в былые дни, когда родители маленького Марсиаля, которых поиски заработка забросили на другой конец света, вверили сына ее попечениям. Они с тетушкой теперь часто вспоминали те далекие времена, которые на фоне происшедших с тех пор потрясений казались почти доисторическими.

В ту пору ни небо, ни земля, ни вода не были отравлены промышленными отбросами. Дети играли на улицах, потому что улицы принадлежали людям, а не машинам. По ночам можно было спокойно спать, потому что ночную тишину нарушало только соловьиное пенье. Летними вечерами жители выходили подышать свежим воздухом в саду перед домом или шли в гости к соседям. Маленький городок был самой настоящей общиной, почти такой же спаянной, как мусульманская медина. Климат в ту пору был устойчивым, времена года четко разграничены, пища дразнила аппетит и благоухала огородом, фруктовым садом или полем, откуда ее принесли накануне, не обрекая на убийственное пребывание в лабораториях или холодильниках. На уроках в школе ты узнавал, что твоими предками были галлы, что Хлодвиг отомстил солдату, разбившему священную суассонскую вазу, что Шатору — главный город департамента Эндр. Все это были точные и поэтические сведения, из тебя не готовили будущего Эйнштейна, но зато на всю жизнь прививали тебе умение писать без ошибок и вести себя с людьми… Ей-богу, до апокалиптических времен на Земле жилось вполне сносно.