Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06

И что интересно: здесь, в этом летнем раю, как-то не думалось ни о бунте, ни о Пугачёве. А ведь самозванец вёл войско вдоль Белой; вот и в этой деревне Кутаново, где нас с женой угощал медовухой директор кутановской школы — здесь тоже скрипели телеги, бряцало оружие, фыркали кони; первобытно-эдемскую тишину этих мест нарушали жестокие звуки войны.

Но в голову не возвращались привычные мысли о бунте. Быть может, тот дивный край, средь которого мы оказались, изгонял даже помыслы о мятеже? Быть может, покой и гармония здешней природы, усмиряли те горькие муки души, из которых рождается злая энергия бунта?

Ведь бунт есть болезнь повреждённой души и природы, бунт происходит от острой нехватки гармонии в мире — и, может быть, он выражает как раз неосознанно-страстный порыв эту гармонию вновь обрести?

Эту важнейшую мысль — бунт как б о л е з н ь, как мучительный кризис не только души, но и всей бессловесной природы, и преодоление бунта как путь к исцелению целого мира, — эту мысль постарался до нас донести наш другой русский гений, Есенин — в своём «Пугачёве».

Есенинский Пугачёв — это третий из Пугачёвых, явившихся в русской литературе (два первых принадлежат, как мы помним, Пушкину).

Поэма Есенина исполнена тайны — и силы. Порою она представляется мутным могучим потоком, излившимся из таких глубин жизни, что жутко бывает озвучивать, произносить её кровоточащие строки. Кажется, слышишь мычанье самой бессловесной природы; кажется, этот страдающий, дикий поток наплывающих образов вот-вот захлестнёт, понесёт и тебя самого — как он подхватил и понёс в мятеже и Россию, и землю, и небо…

Пласт социальный, в котором, казалось бы, только и должен работать художник, рисующий бунт, — этот пласт беспощадно-решительно снят, и поэма «прокопана» глубже: к сакральным глубинам страдающей, непросветлённой, мятежной природы. Бунт начинается не с Пугачёва, не с возмущённых правительством казаков: нет, сама жизнь, ощутив в своём сердце смертельную рану, начинает метаться и биться в агонии — и волною вот этой агонии* жизни подхвачены бунтовщики. «И течёт заря над полем/ С горла неба перерезанного», — вот где источник того, что потом назовут пугачёвщиной.

Бунт как болезнь, как ужасная порча, которой охвачен весь мир, бунт как агония жизни, ужаленной смертью, — вот о чём нам хрипит и пророчит Есенин (точнее, его Пугачёв). С мощью ветхозаветных пророков он рисует картины природы, которую душит старуха по имени «осень» — то есть сама вездесущая смерть.

Могучей кистью изображая всеобщую порчу природы, поэт не гнушается слов самых грязных; кажется, это не сладкогласный певец, чаровавший своими стихами Россию, а грубый, циничный анатом производит вскрытие и записывает диагноз.

Или:

А вот то видение, от которого леденеет казачья бесстрашная кровь:

И далее:

Да, природа смертельно больна — и природа бунтует.

В сущности, этот великий всемирный протест есть бунт против смерти. И вовсе не чувство обиды на царских чиновников ведёт за собою бунтовщиков — нет, их влечёт только жизнь, жизнь бездумная и молодая. И вот парадокс: «роковая зацепка за жизнь», этот великий инстинкт сохранения жизни, который поднял мятежников, вслед за природой, на бунт против осени-смерти, — этот же самый инстинкт стал причиной и угасания бунта.