Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 06

Пушкин, принимаясь за «Историю Пугачёва», извлекал образ мятежника из-под спуда забвения, ненависти и страха. И его Пугачёв — даже тот, что живёт на страницах документальной «Истории», одобренной Николаем I и разрешённой цензурой, — это вовсе не малодушный злодей из эпистолы Екатерины.

Пушкин, скованный жёсткими рамками исторического повествования, тем не менее отмечает живой, сильный ум Пугачёва, признаёт редкостную энергию и убедительность его воззваний к народу, отдаёт дань его полководческому таланту и его мужеству: кто ещё смог бы, два месяца скованный цепью и ожидающий казни, бодро и весело разговаривать с ротозеями, что пришли поглазеть на него, как на зверя в зверинце?!

О несомненной, сложившейся ещё в дни написания «Истории Пугачёва», симпатии Пушкина к бунтовщику говорит и стихотворная надпись на экземпляре «Истории», подаренном Денису Давыдову:

А словами «Весь чёрный народ был за Пугачёва», которыми Пушкин подводит итог своему историческому труду, он как бы нам говорит: в Пугачёве и в пугачёвщине, словно в фокусе, проявилась народная жизнь и душа. Да, эта жизнь и темна, и дика, и жестока; но нельзя не признать и трагической истины бунта, поднявшего целый народ.

В «Истории Пугачёва», написанной Пушкиным, как-никак придворным историографом и дворянином, нет ни намёка на ненависть к бунтовщику. Вместо того чтобы заклеймить, в назидательных целях, мятежников, Пушкин делает всё, чтоб исправить дворянский, пристрастный и узко-сословный взгляд на историю. Он видит трагедию именно «взглядом Шекспира».

Поразительно, что таким же «шекспировским» взглядом был наделён Емельян Пугачёв. Известно, что он сказал незадолго до смерти: «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство». Лишь человек титанической мощи мог так увидеть события, в центре которых стоял. В этой фразе — и Бог, и Россия, и он сам, Емельян Пугачёв, с его «окаянством» — которое, как он уверен, было одним из таинственных Божьих путей к вразумлению и к спасенью России! Нет, он был выше, чем царь, чем Петр III, чьё имя он взял на себя; Божий бич в справедливой, карающей Высшей руке — вот кем видел себя перед смертью казак Емельян…

Злодея-бунтовщика Пушкин изображает с симпатией даже большей, чем, например, Гавриила Державина, своего крёстного поэтического отца. Во всяком случае пушкинская ремарка о двоих крестьянах, повешенных поручиком Державиным «скорее из поэтического любопытства, нежели из необходимости», — говорят о бессмысленных зверствах не только крестьян, но и дворян, усмирителей бунта.

А как символичен тот эпизод, где встречаются Пугачёв и Суворов! Степь, ночь, пожар в той деревне, через которую провозили пленённого бунтовщика — и великий Суворов проводит всю ночь во дворе с бунтарём Емельяном, прикованным цепью к телеге.

Фельдмаршал не столько, конечно же, охранял пленника, сколько беседовал с ним, полный живого интереса к «царю из народа». Вот сюжет для исторических живописцев: на фоне пожара — символа русской бушующей смуты — беседуют два человека. Один — величайший смутьян, разрушитель империи; другой же — великий охранитель её, предводитель российских побед, символ, можно сказать, торжествующих сил государства.

И ведь оба они, Пугачёв и Суворов, являются национальными героями, личностями легендарно-мифическими, они оба несут груз той самой таинственной русской души, которая то поднимает бездонно-космический бунт, то, сама же себя не жалея, его подавляет.

Несомненно, что Пушкин старался исправить бытовавший в умах образ бунтовщика Емельяна как примитивного и кровожадного зверя. Но всё же чувствуется, что рамки документальной «Истории» для поэта тесны, что очень многое остаётся вне поля зрения официальных бумаг, донесений, реляций — тех документов, которыми пользовался Пушкин-историограф. Народная — главная! — составляющая мятежа оставалась без летописца; в сообщениях официальной истории народ, как обычно, безмолвствует. И поехал-то, видимо, Пушкин на Южный Урал как раз для того, чтоб послушать, что скажет народ о великой смуте. И единственным, что добавило путешествие это к труду, уже практически завершённому, были несколько живых фраз из бесед Пушкина с оренбургскими старожилами.

Уверен, что и «Капитанскую дочку» Пушкин начал писать для того, чтобы освободиться от пут документов, неизбежно пристрастных, и чтобы показать нам мятеж не в кривом зеркале официальных отображений, а выразить и с т и н у пугачёвского бунта.