Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 08

Но поскольку в жизни всё идёт одно к одному, то выдался мне случай спуститься из отвлечённых облаков и всмотреться внимательней в крошечный уголок провинциальной жизни.

Принесли мне «мемуарную книгу». Собственно говоря, книги никакой и не было, была довольно неряшливая рукопись, причём кое-где буквально «от руки». Просьба «помочь» мотивировалась тем, что автор-де «хороший человек», сам тоже многим помог и отказать ему невозможно. Понятно, что согласился я без радости и с тяжёлым сердцем. Всё оставлял работу эту «на потом». Наконец, выкроив время в служебной рутине, развязал тесёмки пухлой папки и принялся читать. В смысле литературном рукопись была ужасающей, но вот другой смысл в ней, без сомнения, имелся.

Герой книжки — главный врач больницы в райцентре Ромоданово, что в тридцати километрах от Саранска, человек со смешной фамилией Поросёнков. Со своей фамилией он не раз попадал в нелепые ситуации, но менять её не пожелал (а между прочим, некоторые из сокурсников по мединституту так поступили). Вот этот-то человек и взялся описать свою жизнь. И надо сказать, что безыскусный рассказ, без намёка на «психологию», чем-то всё же поразил меня и по-своему ответил на мои недоумения.

В биографии сообщалось, что главным делом жизни этого человека стала больница, возведённая методом «народной стройки» на месте прежней, ютившейся в деревянных бараках. К строительству привлекали даже алкоголиков, которые вечерами тайно лечились (тогда этой болезни принято было стыдиться), а днём работали. Персонал сажал сад, хирурги делали успешные операции, — всё это были маленькие победы, микроскопические в масштабах страны. Однако, читая рукопись, я неожиданно испытал отрадное чувство полноты жизни, какой-то её «правильности», укоренённости, человечности, когда человек — существо сознательное и одухотворённое. Запомнился эпизод из повествования: выдавался свободный вечерок, и молодой доктор, Владимир Сергеевич Поросёнков со своими сотрудниками ездили на мотоциклах — «жечь костры». О чём говорили они у этих вечерних костров? Или, может, молчали, глядя в огонь? Лежали на земле, смотрели на звёзды… Нет, невозможно человеку жить, не осознавая в себе этой тяги к высокому, к тайне, к осмыслению жизни…

В корявых, неумелых фразах рукописи, как в шелухе, таилось живое зерно, и мне захотелось помочь ему освободиться. Так что приступил я к редактуре уже по своей воле. Вглядывался, правил, старался понять.

Действие книги в основном разворачивалось в райцентре Ромоданово. Вспомнилось, что бывал я в этом посёлке на самой заре перестройки, в 1989 году, ездил по окрестностям в составе писательской бригады.

Кроме меня в бригаду (хорошенькое советское определение!) входили Борис Иваныч П., директор бюро пропаганды при местном СП, и Серафима Марковна Люлякина, ныне покойная. Чудесная была старушка, добрая, очень неглупая, с чувством такта, даром что всю жизнь проработала дояркой в глухом мордовском селе, вырастила кучу детей и лишь на старости лет занялась стихотворством, то есть сказительством. Новый муж-литературовед помог: полуграмотная, зато фольклор знаешь, значит — в сказители.

Приехали мы по осени, колхозники на уборке, а нам аудиторию организовывать надо. Вот и придумали. Подвезли нас к сельскому магазинчику, там как раз какой-то дефицит выбросили (в ту пору всё было дефицитом — конфеты, пряники, сигареты…). Народ, который не на сельхозработах, весь как есть в магазине и собрался. Магазин закрыли, бабушек-дедушек выгнали смотреть на объявившихся писателей-артистов. Я выступать напрочь отказался. Стою в сторонке, затесался среди недовольных местных и делаю вид, что я тут ни при чём.

Серафима Марковна, как это было у неё заведено, переоделась в красочный национальный сарафан (добыла в каком-то национально-фольклорном ансамбле). Борис Иваныч представил её и выступил в качестве конферансье — отпустил пару шуток и прочитал фривольный стишок. Толпа реагировала вяло. Затем полились народные песни вперемежку с авторскими, тоже написанными и исполненными Серафимой Марковной «под старину».

Отпела, отплясала Серафима Марковна (выкладывалась она полностью), раздались оживлённые хлопки. Приглашали ещё приезжать, только в более подходящее время. Помню, лица у людей посветлели, и вовсе не потому, что вот-вот должны были вновь открыть магазин, а потому что Серафима Марковна умела достучаться, расположить к себе. Мне было не совсем понятно, почему её с удовольствием слушали пожилые и молодые, мордва и русские… Какое, казалось мне, может быть сказительство в конце ХХ века? Теперь на многое смотрю иначе.