Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Ах, Гриша, снова подумал я. Меня огорчало, что выпустил из вида эту пешку, которая оказалась проходной. Говорила нам сухонькая Софья Ильинична, по-гимназистски ковырявшая носком паркет: маленьких людей не бывает.

Работа бармена предполагает приятельство с постоянными клиентами. За кружкой пива мы с Гришей не раз по-мужски исповедовались. Я знал, что в юности он занимался одним из древнейших видов карате – Окинава Тэ. В переводе с японского Син-до Рю означало Школа истинного пути. Главным в ней считалась не техника, а философия, о которой непосвященным знать не полагалось. Гриша говорил, что изначально это был бой невооруженного человека против самурая с мечом. Разрешалось все, кроме удара по глазам. Мне чудилось в этом проявление гуманизма или даже некоего религиозного табу, пока я не понял, что речь шла только о том, что побежденный сам должен увидеть свою смерть. Потому что удар наповал считался при этом высшим проявлением искусства, а хладнокровное решение идти до конца – основным принципом боя.

В отличие от уроженцев Окинавы, философией Гриша, мне кажется, пренебрегал. Ею надо было овладевать на протяжении всего жизненного пути истины, чего обидчивый регламент Гришиного детства не мог себе позволить. Ему требовался удар наповал. Может быть, поэтому и вышло, что в одном из боев он то ли убил, то ли страшно покалечил человека (мужская исповедь предполагала умолчания). От суда увильнул, но и из школы пришлось уйти недоучкой, с одним лишь ударом, без философии. А мне-то казалось, что сквозь его этикетную доброжелательность я видел раненую, загнанную в угол православной души совесть, раскаяние убийцы, то есть то, что предписано на наших просторах. Прекраснодушная глупость иногда похожа на великое заблуждение. Гриша страдал лишь от того, что временно оказался не у дел.

Темноту взбаламутил мощный свет галогенных фонариков, она тут же сверкающе заклубилась. Первыми отреагировали собаки, бегавшие вдоль полотна. Они лаяли, подпрыгивали и пятились. Мои убийцы один за другим появлялись на насыпи.

«Где я тебе возьму Мухтара-два?» – сказал маленький убийца, почесываясь.

«Заткнись! Он навонял там очень конкретно. Сейчас любая бродяжка взяла бы след».

Я проглотил слюну. Руки затосковали по тяжелому оружию, это было бы от всего сердца.

Дезодорант я с собой не прихватил, правда. Сволочи! Я воняю! «Конкретно»! Надо же, какие у нас заочно сложились короткие и неприязненные отношения. Я готов был уничтожить их не из страха, а только оттого, что валялся в канаве и вонял, в то время как они стояли на ветру и пахли. Мы воняли по-разному. Какие еще нужны поводы для убийства?

«Дворняг вон, бери – не хочу», – снова сказал шелудивый.

«Да зависни ты, олигофрен! Размышляем».

«Я бы поискал на кладбище». – Это сказал не Гриша, его они почему-то с собой вообще не прихватили. Зачем? Я уже был изучен по фотографии.

В их догадке меня поразило что-то непредусмотренно человеческое. Мысль такая, действительно, была. Не мысль, а навязчивая идея: пойду к матушке. За три дня жизни в лесу мне больше всего хотелось с кем-нибудь пообщаться.

«С какого?» – спросил самый здоровый, он же, по-видимому, и главный их мозг.

«Недавно похоронил здесь то ли мать, то ли тетку».

«Ну, и че? Типа, не договорили?» – Мозг захохотал. Этого бы я пристрелил первого.

«Может быть, он на ту сторону перебрался?» – снова сказал шелудивый.

Это все! Тело сразу отказало. Я обмяк, ощутив его чужую тяжесть, которую почти приятно покалывали электрические иголки, как при электрофорезе. Бежать я был не способен. Предпринять какой-нибудь последний тигриный прыжок в горло – тем более. Меня пнут для проверки ногой… Нет. Как только они двинутся, я выйду к ним навстречу. На это сил хватит.

«Нашел тоже кузнечика! Он зарядку последний раз делал в детском саду».

С чего взял, гнида?

«Давайте еще раз обратным ходом. Потом ребята подъедут, начнем загребать с той стороны. Если с ним что-нибудь случится… Всем лампочки пооткручивают». Фигуры стали медленно уходить в землю, гравий зашуршал под их ногами.

Теперь я мог несколько минут отдохнуть.

Небо ушло высоко, ноги продолжали болеть, но стали вдруг легкими и крепкими. Вероятно, тяжесть, которая в них была, это страх. Страх, конечно, не прошел, но и у него были, вероятно, разные виды и подвиды. Сейчас я мог прямо-таки долететь до шоссе, за которым начинались болота.

Жилую зону я прошел спокойно, отряхивался, как человек, который возвращается из леса в дом. Отживающие век дачки светились и были похожи на игрушечные домики, в которых горела свеча. Почему так всегда сосет от этих ночных дач с верандами, как будто именно там замедлило бег чье-то счастье? У мамы была такая же спичечная дачка, выданная ей по инвалидности дачным трестом. Она скрипела на ветру, приводя в беспокойство крыс, из туалета шел не резкий, но унылый запах, которому я, чтобы обмануть тоску, присвоил запах новеньких карандашей кохинор.