Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Но жизнь все равно получилась небесполезная, умело обрамленная и с почти религиозной уверенностью одаренная смыслом.

Правда, думать я так и не научился. Но об этом – в следующий раз, в следующий раз, в следующий раз…

Году на сто тридцать восьмом, лет за десять до потери памяти и пересмотра умственного уклада, примусь за главную книгу…

Году на сто тридцать восьмом, лет за десять до потери памяти и пересмотра умственного уклада, примусь за главную книгу. Диву даешься, как великая русская литература практически прошла мимо главного человеческого переживания, самого состоятельного состояния, украшенного цветами необыкновенной изобретательности, переживания, которое, горько сознавая несовершенство, можно сравнить со словами «прогалина», «тюль» и конфетой «Барбарис»? Как прошла она мимо всего этого, что хочу я ярко запечатлеть на склоне своих еще не пришедших лет.

Утренние стволы деревьев подрумянились и практически готовы. Но этой удачи некому оценить. Старушка с газетным пакетиком примулы спешит на кладбище.

Я обхожу разноцветные лужи, контурно очерченные, как страны. У, например, Австралии стоит хозяин измученного им дома и говорит, глядя мимо суженой: «Ну, все, отоварились. Пошли». В волдырях его брюк застенчиво отсвечивает местный день.

«Господи, побереги! Побереги меня, Господи», – бормочу я, изумляясь своей искренней готовности к этой просьбе и снова не зная, куда себя деть. Откусываю пломбир собора, зажимаю губами протекающую сосульку Адмиралтейства, нахально улыбаюсь милиционеру, вспоминаю, что хотел стать кочегаром, хотя любил слово «майор», счастливо путал лампасы с пампасами и с собаками разговаривал на равных. Совершаю головокружительную карьеру брадобрея и нимфомана, превращаюсь в эмбрион, даже не пытаясь представить, кто, когда и как меня назовет, но ничего не помогает. Скучно.

Вот оно, это слово, волшебнее и содержательнее многих, многих… Сколько оттенков, сколько смыслов! Главная моя книга должна непременно иметь форму трактата.

Пришвин, мысливший фундаментально, пришел к полезному выводу: «Больше всех личное начало развито у художников, и потому у них определилась эта надличная сила под именем скуки. И, в конце концов, художник борет скуку обыденности личной волей – в этом и есть чудо искусства и подвиг художника».

Вот и я иду, огибая лужи и соображая, кому подарить сегодняшний золотой сон с запекшейся на губе слюной? Иду и соображаю… И приятно сознавать, что одновременно совершаю подвиг.

То и дело слышу: сумасшедшая жизнь…

Позвольте мне постенать? Вы ведь стенаете! То и дело слышу: сумасшедшая жизнь. Или: жить стало страшно. Даже самый благополучный, разрезая костяным ножом какой-нибудь еженедельник и прихлебывая чай с яичным ликером, и тот не преминет философски вздохнуть: «В странном все-таки мире мы живем, господа».

Ну, так давайте вместе. Ну, чего вы?

Большинство из нас хотя бы время от времени читает газеты, слушает радио и, уж конечно, смотрит телевизор. Кроме собственных ботинок, жадно выпивающих лужи, и прочих бытовых неурядиц и зуботычин, о которых знаем, разумеется, не понаслышке, все остальные сведения о мире черпаем из средств массовой информации, которые сами себя называют собачьей аббревиатурой СМИ. Ну, вот и звереем потихоньку. А кто виноват-то?

Стоит посидеть вечер у телевизора, и жизнь покажется не только странной и дикой, но до того тоскливой, что совы начинают по углам мерещиться. Вот кульминация какого-то боевика: оболганная, униженная, истерзанная героиня кричит: «Убей его!» Не успеешь, несмотря на соблазнительно изодранное платье, посочувствовать ей, как тут же всю эту трагическую картину под эйфорически громкую музыку смывает бирюзовая волна, кружится гроздь рябины и парень с дегенеративным лицом (у нас в рекламе пошла мода на дегенеративные лица) самым хамским образом сует нам под нос шоколад под названием «Ш.О.К.». Как говорится, не слабо.

Потом за лифчик потягивающейся после приятного сна дивы летит капля драгоценного шампуня. Другая красавица, расчесывая платиновые волосы, подмигивает тебе так уличенно, что жена поеживается в кресле. А та говорит недвусмысленно: «Я этого стою!»

Фильм заканчивается, конечно, поцелуем благородного супермена и спасенной возлюбленной. Вокруг них сотни полторы трупов, но камера увлекает уже нас в голубые горы, где героев, после боевых трудов, несомненно, ожидает счастье.

И тут же, без перехода, суровый ведущий возвращает нас к суровой действительности. Тоже горы, но уже не голубые. Тоже трупы, но совсем не безымянные. Палят по невидимым объектам устаревшие бэтээры. Идет зачистка сёл. Зачистка. О, богатый и могучий русский язык.