Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

– Что ж, будем смотреть, – благодушно сказал Михаил Созонтович, предлагая им садиться. Васин, как всегда, хмуро определился на краешке стула и стал нервно наматывать на палец шелковую нитку миниатюрного ключа. В этой позе он, казалось, вполне мог обойтись и воображаемым стулом. «От чего у него, интересно, этот ключик? – не к месту подумал Михаил Созонтович. – И всегда-то смотрит волчонком, как будто вокруг одни ретрограды». Мрачных людей Михаил Созонтович не любил, полагая, что за мрачностью скрывается обычно необоснованное самомнение. Но Васин был талантлив, и основная часть работы по рекламе делалась им – этого Михаил Созонтович не мог не признать. К тому же работоспособен как черт.

Перед ним лежал проект билета на сезонную выставку. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что работа выполнена прекрасно. С одной стороны. А с другой – тот же мимолетный взгляд профессионала, не прибегая к линейке, вынужден был работу забраковать. Билет был неформатен. Сколько раз Михаил Созонтович предупреждал Васина о соблюдении формата, сколько раз тот переделывал по его требованию работы, но по-прежнему продолжал держать себя независимым художником. То на плакате даст лишнюю краску, так что в хронически сжатые сроки никто не берется его печатать, то замельчит рисунок – изящно, однако ни одна из отечественных машин не справится и вместо изыска выйдет грязное пятно.

Михаил Созонтович имел правило разговаривать с подчиненными уважительно, как с детьми. Он готов был объяснять одно и то же много раз, уверенный, что в конце концов его поймут или, на худой конец, привыкнут к вещам, которые же самоочевидны. Вот и теперь он решил не давать воли эмоциям. Достал фирменный музейный конверт и положил его рядом с представленным ему билетом:

– Вот я беру этот замечательный билет, – начал Михаил Созонтович, – и хочу послать его нашему уважаемому Е. Е. (он назвал по имени-отчеству известного в стране художника). Пытаюсь, конечно, как полагается, аккуратно вложить билет в конверт, чтобы, значит, отнести на почту (свои слова Михаил Созонтович для ясности сопровождал демонстрационным показом). Не лезет (тут он, естественно, не на шутку огорчился). Но я человек настырный – иду на почту. «Не найдется ли у вас, барышня, конвертика, для этого вот замечательного билета?» – барышня, конечно, отвечает не сразу, ну да я не обидчивый (Михаил Созонтович желал показать, во-первых, свою полную доброжелательность, а во-вторых, что и целый набор добродетелей не в силах помочь разрешению задачи, которую по своему неразумению задали ему эти художники, а попробуй-ка еще собери в одном человеке столько бесценных качеств). «Конвертиков, молодой человек (это она мне), – Михаил Созонтович хихикнул, – нет, а потом это будет уже не письмо, а бандероль». Перемножаю я цену этой одной бандероли на пятьсот – бог мой, да у меня и денег-то таких нет!..

Плавную речь Михаила Созонтовича прервал огонек селектора. Он включил тумблер. Тут же, словно по световой команде, вскочил Васин. Товарищ попытался задержать его. «Да ну, одна песня!» – огрызнулся тот. Сердце Михаила Созонтовича снова напомнило о себе. «Этот, пожалуй, действительно когда-нибудь укусит», – подумал он.

– Михаил Созонтович, контейнер прибыл, – услышал он голос секретаря директора. – Вас ждут во дворе.

– Я извиняюсь перед вами, – сказал Михаил Созонтович и, взволнованный, поспешил из кабинета.

Контейнер въезжал во двор, сопровождаемый эскортом милиции. Тут же разворачивало свое хозяйство телевидение. Все говорило о том, что торжественная минута наступила. Михаил Созонтович забросил в рот таблетку и стал жевать ее. «Ну вот и здравствуйте», – сказал он вполголоса. Со стороны могло показаться, что он приветствует милицию.

Разгрузка ящиков, оформление документов, обмен любезностями с сопровождающими выставку иностранцами, переговаривающиеся в микрофон телеоператоры – все перемешалось в сознании Михаила Созонтовича, и всему он улыбался, как гулу, который неизменно сопутствует празднику. Наконец ящики перенесли в зал и начали вскрывать, к неудовольствию климатологов включили жаркое освещение, заработали камеры, и все стали переговариваться тихими голосами. Даже солнце в окне казалось пасмурным из-за этого электрического купола, и было душно, было церемонно, как на похоронах.

Михаил Созонтович помогал распаковывать картины и не сразу понял, что тоже попадает в кадр. Ему было приятно сознавать, что всякое тщеславие в эти минуты спало в нем крепким сном. И в то же время он чувствовал, что присутствие его в кадре, быть может, помимо воли операторов было продиктовано какой-то высшей справедливостью и, что особенно важно, продиктовано без какого-либо участия или нажима с его стороны. Он был безразличен ко всему внешнему, хотя в то же время успевал оценить это безразличие и как бы контролировать его. Но главным сейчас для него были действительно картины, которые выплывали одна за другой и становились рядком вдоль стен.