Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Палого листа нет – ждет, мертвый, своего часа. Переулки соблазняют тупиками, незнакомые и мучительные, как Лажечников.

Скопилось много билетов на метро.

Купил домой большой арбуз на вырез – захотелось оставить по себе светлую память. Все получилось.

Реальность – смешное понятие, если речь не о криминогенных дворах и физических увечьях.

На меня давно махнули рукой – такое лето.

Зашел в магазин, где продавали мебель из ореха. Или под орех. Нет, все-таки, кажется, из ореха. Крышки столов, напоминающие волокнистые горы с вертолета. Сползающие по гнутым ножкам винограды. Стопы у ног, разумеется, львиные. Ослепительное зеркальце в уголке на случай прыщика.

Среди всей той роскоши ходит молодая, моего то есть возраста, армянка. Официантский лиловый передник на строгом платье.

Глаза, не слишком фантазируя, сравнил с оливами. Оливы. Очень крупные. Плачут. Натурально плачут.

Смотрит на меня и плачет.

– Вы меня не узнаете? – закладывает ладошку в карман передника.

Я, не узнавая, сметливо ответил:

– Мы когда-то были на «ты».

– Если вы меня подождете минут пять, будет обеденный перерыв и мы с тобой пойдем в пирожковую.

Чувствую, есть нам что вспомнить. Но знаю также твердо: лучше не вспоминать. Однако покорно и любезно, наподобие недожаренной яичницы, жду.

Злость берет: до друга близкого два квартала несколько месяцев уже иду, а на случайные встречи с летательным исходом всегда выкраивается время. Забытым баскетбольным движением кидаю окурок в урну и попадаю, отчего еще больше начинаю грустить.

Идем в дорогую пирожковую с белыми стульями и столами, с вежливо прессингующими официантками, предлагающими нам взбитые сливки, жидкий шоколад, орехи и рулет «Хоровод». Потолок зеркальный.

Беру все, что не по карману, смотрим в потолок, смеемся: вон нас сколько!

– А ведь ты хулиган был, – продолжает она смеяться, глядя в потолок. Не могу сказать – красивая, но оливовая гармония во всем: сухость щиколоток, запястий, горла, скул и продолговатая плавность всего остального.

– Это мы уже перешли к воспоминаниям, – спрашиваю, – Надя?

– Конечно. Ты Панихиду помнишь?

– О-о!.. Она орала на манер Богдановой-Чесноковой, предупреждая, что подходит к мальчиковому туалету, из которого, конечно, валил дым.

– А ты перед тем, как она открывала дверь, бил пряжкой ремня по лампочке. Дверь открывалась, лампочка вспыхивала, как магний, и тут же взрывалась. Старуха слепла, заикалась и еще убежденнее ненавидела жизнь и детей.

– Ты-то откуда знаешь?

– Об этом вся школа говорила.

Я уже все вспомнил про Надю. Как я вообще мог забыть эти глаза?

Мы с ней танцевали танго «Большой тюльпан». Под присмотром учителей и мелкашек. Но по случаю Нового года – полутьма и зеркальные дующие снежинки. Класс седьмой. Некрасивые и робкие кривлялись, подпирая стены. Одна, кажется, Надина одноклассница – с пепельными волосами и острыми зубками – пыталась передразнить наш танец, но я умело увел Надю в другой конец зала.

В эти минуты Надя была прекраснее всех. Восхитительнее же всего, что не я выбрал ее – был белый танец. Но я сразу понял, что ко мне в объятия залетела мечта.

Пользуясь скромным набором танцевальных поз, я трогал ее тело, в котором все было тайной, которое все обещало счастье и уют. Ее глаза хотелось целовать.

– Там-там, та-ра-ра-ра-ра-там! – напел я мелодию того некогда соединившего нас танго.

– А потом мы дурачились в саду, и Катька, которая все кривлялась в зале, пока мы танцевали, повалила тебя в сугроб. Ты помнишь Катю? – Надя посмотрела на меня вдруг как-то тихо и не случайно. – У нее были такие остренькие и неровные зубки.

– Помню, кажется, – ответил я.

– А пока она тебя валяла в сугробе, Вовка залепил мне снежком в лицо, и ты полез с ним драться. Катька в этот вечер пыталась отравиться.

Я пропустил эту информацию мимо ушей – я вспомнил Вовку. Он был огромный, с абсолютно белыми волосами и выпученными голубыми глазами. У него еще была присказка: «Поживи с мое, сынок!» Мы с ним дружили.

– Да, да, Вовку я помню.

– Вы с ним еще однажды на пустой сцене за занавесом боролись, а потом, что самое интересное, вышли чуть ли не в обнимку.

– Так мы же боролись на спор. А чего Катя-то эта травилась? – вспомнил я.

– Из-за тебя. Она тебя любила. Потом она пыталась меня убить. Когда ты меня проводил однажды до парадного, она встретила меня с камнем. Но я сказала, что готова сама передать тебе ее записку, и она согласилась не убивать. А потом снова травилась, когда ты на записку не ответил.