Андреас Окопенко - Киндернаци

Первый день в школе. Длинная серая окраинная улица. Вдруг — солнце и переулочек. Через него по капле вливаются первоклассники-гимназисты. Первый школьный день. Стоишь один. Постоял в одном месте, прошелся немного, там постоял, вернулся. Туда-сюда по солнечному коридору. Потом рванул с места и пошагал. К переулку. От этого переулка ответвляются другие, серые. Солнце светит. А по спине — мороз. На одной из улочек стоит маленькая серая фабрика. Разбитые зарешеченные окна. Серая желтая вывеска: «Резание и штамповка». Пока глядел, уставясь, прошло сто лет. Снова назад, к другим детям. Многие уже сбились в стайки. «Эй, слышь, малый! Ты к нам, что ли? Как звать-то? Да нет, не по фамилии. Анатоль? Вот так имечко! Это по-каковски? Анни? Надо же — Анночка! Слышь, Анчи: чего это ты такой маленький? Глядите на него — от горшка два вершка! У них там все такие!»

Сразу первым уроком — физкультура. Высокий, серый, темный физкультурный зал. Справа, слева, сверху и на полу — неведомые орудия пыток. Руки, ноги слушаются, как у всех. Резвее, чем у толстых, которых тут зовут жирными. Пибель, тот еще меньше ростом. Он уже получил прозвище на всю жизнь — Кроха. Витров чувствует облегчение. Для него нашелся громоотвод. После урока начинается одевание. Со всех сторон взрывы хохота. Сперва никто не заметил, а сейчас разглядели: Анчи носит чулки!

— Ой, умора! Он же и вправду настоящая Анчи!

А тут еще из мешочка с завтраком вместо бутерброда со смальцем достает печенье.

Витров наивно:

— Хотите печенья? Вот, пожалуйста!

— Печеньице у него! Надо же — печеньице! Маменькин сынок? Печеньице лопает! А сам в чулочках! Чулочки надел! Маменькин сынок!

Все дружно футболят ранец Витрова:

— Опля! Угловой! Подножка!

И пошло-поехало — драка, куча-мала, кровь из носу.

— Крути ему ухи!

— Ну, будешь сдаваться?

— Добей его!

— Тьфу ты, черт!

Витров в ужасе наблюдает это со стороны, счастливый, что удалось сохранить нейтралитет, и втайне злорадствует.

Перепачканный ранец весь в царапинах и вмятинах.

Вдруг к Анатолю подходит один из мальчишек и, скрестив руки, спрашивает:

— Какой-то у тебя язык ненашенский, по-каковски ты разговариваешь?

— Я по-немецки, — говорит Анатоль, стараясь подладиться под венское произношение.

Кто-то по доброте сердечной принимается учить его правильному произношению. Не получилось.

— Не дошло? Ну, раз ты балда, получай щелбана!

Анатоль не успел даже глазом моргнуть, как получил звонкий щелбан.

Война началась. В общем, я уже определился как человек, не стою где-то в начале еще неясного пути, а прибыл наконец в место назначения, потому что вот я тут, в этом Хозяйстве, куда устроился служащим мой отец, и хотя пока что он оформлен тут временно, ему, без сомнения, скоро выдадут немецкое право гражданства, а я между тем стараюсь все разведать в Хозяйстве — разумеется, за исключением Главного объекта, — зато я изучаю все дорожки искусственного ландшафтного парка, расположенного вокруг, брожу по их извилистому лабиринту, проложенному среди как бы дикого леса, неожиданно натыкаясь на затаившиеся в кустах садовые украшения, на ниши и даже памятники из цветов, незаметно для себя привыкая к тому, что прибыл в место назначения; здесь я незаметно вырасту во взрослого человека, меня переполняет такое чувство довольства, какое, может быть, испытывает крестьянин посреди самого плодоносного, самого широкого поля, в самые изобильные годы, когда там уже созрел урожай, но с этим чувством уживается и другое — щекочущее, лукаво дразнящее, влюбленное, которое говорит мне: «Мне это нравится!» Под «этим» подразумевается Хозяйство, и я влюбленно ношусь по всему его пространству, где сейчас царит сытая, еще не тронутая увяданием, пока еще вечная, для меня — весенняя пора клонящегося к осени лета; я скачу, перепрыгиваю через уступы, неожиданно обнаруживающиеся в разноуровневой планировке парка, когда ты, проскочив густо-зеленый, пестреющий майским цветением коридор, под корнями деревьев внезапно обнаруживаешь каменный обрыв, вровень с которым круглятся макушки деревьев, и тут ты совсем уж вдруг натыкаешься на громко шумящую, источающую съестные запахи, кишащую народом, словно муравейник, кухню. Ты — ребенок, и как ребенка тебя ласково пропихивают в помещение, прижимают к могучим грудям, подводят к громадным суповым кастрюлям и так потчуют, что даже рыба, которую ты терпеть не можешь, — а тут угощают вареной треской, которая служит средством североонемечивания Вены, — вместе с безвкусным отварным картофелем приобретает заманчивый вкус, а на закуску в качестве коронного блюда прямо с пылу с жару — только что вынутые из булькающего фритюра баварские пончики.