Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Еще три раза по 250, и я миллионер. Тогда я точно буду счастлив. Тогда я буду победителем.

При условии, что Тони не заработает два миллиона.

Дом самый обыкновенный, и по конструкции, и по отделке. До того как я сломал перекрытия, в нем была стандартная планировка: две комнаты наверху, две внизу и выход из кухни в маленький дворик с крошечной лужайкой. Сейчас внизу одна большая комната с лестницей, ведущей от восточной стены наверх. Большое, светлое пространство, большие добротные деревянные окна со скользящими рамами. Отделка очень простая: на полу доска, белые стены, ничего лишнего, несколько гравюр. Веронике это кажется обезличенным, но я по опыту знаю, что нельзя придавать недвижимости слишком личный отпечаток, потому что, может случиться, что покупателю не понравится ваш вкус. Так что я решил не рисковать. Я не хочу ничего, что могло бы вызвать неприятие. В любом случае я здесь долго не задержусь; женитьба — подходящий случай продать этот дом за хорошие деньги.

Думаю, только одна стена в доме несет отпечаток моей личности и моей жизни, и то — все это можно убрать, перенести, удалить. Это огромный коллаж — действительно огромный: где-то пять на пять футов — из любительских фотографий. Я сделал для него раму на заказ. А потом методично вклеил туда все фотографии, которые были у меня в старых альбомах, лежали на дне ящиков, в коробках на чердаке. На площади в двадцать пять квадратных футов разместились сотни фотографий, среди них попадаются и черно-белые, но в основном цветные. Я клеил их целую ночь, в бредовом исступлении, через неделю после смерти отца. Это было в прошлом году. Это вернуло мне ощущение, что я все еще жив, что меня не сносит течением.

Я заметил, что Вероника рассматривает фотографии. Она часто так делает, хотя не знает большинства людей, на них изображенных. И правда, это море застывших лиц и тел притягивает, гипнотизирует. Каждый раз, глядя на коллаж, я нахожу что-то новое: лицо забытого друга, давно затерянный в памяти момент моей жизни. Жить — это значит забывать, забывать, а потом вдруг вспомнить. Моему коллажу удается выволочь наружу нечто неуловимое, без вести пропавшее, безнадежно утерянное. Состоящий из кусочков, он создает целостность. А кусочки эти — кусочки меня самого, все до единого.

Я подошел босиком и встал сзади. Не знаю, заметила она меня или нет, она была очень поглощена фотографиями. Мне кажется, что всякий раз, вступая в новые отношения, человек пытается выкрасть прошлое партнера, получить на него некие права собственности. И я думаю, разглядывание старых фотографий из той же серии. Но полностью завладеть прошлым невозможно. Вы показываете прежних спутников со смущением или гордостью. Рассказываете о поездках на дешевые средиземноморские курорты. Смеетесь над устаревшими нарядами. Это такая игра, такой эстрадный номер, но его нельзя недооценивать.

Я бросаю взгляд на первый попавшийся снимок. Небольшая фотография со скругленными углами. Что-то опустилось внутри, когда я посмотрел на нее. Джо, мой отец, обнимает меня, сидя на канапе, то есть на диване, в нашем доме на Рокли-роуд, в 12-м западном округе, западнее того места, где сейчас торговый центр. Но, если присмотреться, видно, что он меня не обнимает. Как подросток на первом свидании, он обвил рукой мои плечи и голову — мне лет семь-восемь, на мне спортивный костюм с эмблемой любимой футбольной команды, из которого я тогда не вылезал, — однако до меня не дотрагивается. Кажется, вот-вот обнимет, но я-то прекрасно знаю, что этого так и не случилось.

Я хорошо помню этот момент на диване. Мама стоит напротив и говорит, чтобы мы сели поближе, отец чувствует себя все неуютней и раздражается. Это видно по его лицу, по уже выцветающей улыбке. Я чувствую, как волны смущения исходят от отца, и краснею. Родимое пятно на лице наливается кровью и становится багровым. Я сжимаюсь. И это тоже видно на фотографии: меня как будто всосало внутрь — руки прижаты к груди, шея втянута, тело напряжено. Его рука так и не дотронулась до моего плеча. И в этом вся суть наших с отцом отношений. Его рука так и не дотянулась до меня.

Джо не был плохим, отнюдь. Я это понимаю, особенно теперь, когда он умер. Должен сказать, он мне всегда нравился. Но он был болезненно застенчив, и это диагноз. Он не терпел, когда к нему прикасались, неважно кто, я или моя мать, или кто-то еще, не потому, что он был холодным человеком, а потому, наверное, что это его сильно смущало. Может быть, кто-то ему сказал, что прикосновения — признак гомосексуальности или еще чего-то. Может быть, Грэмпс, этот старый ханжа. А вот и он сам, четвертый снимок слева, стоит со своей лопатой, лицо как из камня, ни намека на улыбку. Тогда они смотрели на вещи по-другому. Они считали, что любить — это делать то, что тебе говорят.