Вера Кобец - Прощание

Через неделю, самое большее через месяц стало понятно, что жизнь, в общем, не изменилась. Сделалась чуть приглушеннее, чем была раньше — до болезни мамы, — и чуть спокойнее, чем в последнее время. Но в целом осталась такой же. Меня это слегка удивило и очень обрадовало. То, что мы не позволили маминой смерти по-хозяйски расположиться в доме, вселяло что-то, похожее на надежду. Мы, как и прежде, обедали в семь часов, как и прежде, по понедельникам, средам и пятницам приходил Борис Алексеевич, и, сидя за столом, я с удовольствием переводила взгляд с него на бабушку, потом на Манюсю и, наконец, на Феню. Рядом с Феней стоял пустой «Асин стул». В первые дни после похорон я боялась, что теперь мы прибавим к нему еще один — мамин, но, к счастью, этого не случилось. Все оставалось на своих местах, и можно было жить как прежде. Это, отлично помню, принесло облегчение. Никаких перемен я не хотела и поэтому к появлению отца отнеслась так же, как бабушка, а может быть, и еще раздраженнее.

Он пришел вечером — для меня неожиданно и внезапно. Раздался звонок, я хотела пойти открыть дверь, но бабушка сухо остановила: «Пойди побудь у себя». Интонация не понравилась, и я охотно спряталась в своей комнате, но когда они перешли на повышенные тона, кое-какие клочки разговора все же услышала. «Я не пришел обсуждать с вами прошлое, Екатерина Андреевна, — раздался в какой-то момент мужской крепкий голос, и мне показалось, что это похоже на реплику из Достоевского. — Я пришел выяснить, не нужен ли я своей дочери. Теперь, когда обстоятельства так изменились». — «Ну, не настолько, чтобы вам вдруг открыли двери…» Нет, поразительно! Прямо цитата. Но вот откуда: из «Неточки», из «Подростка»? Голоса зазвучали еще возбужденнее, еще резче. «Да это просто бред!» — выкрикнул, стукнув чем-то, пришедший. Правильно, чистый бред, подумала я, крепко заткнула уши и умудрилась-таки дочитать до конца задачку по химии. Никогда не пойму, что значит бензольное кольцо, но решать это вроде бы надо вот так… Однако они не позволили мне расправиться с этой задачей. «Катя! — тряхнув меня за плечо, энергично сказала бабушка. — Не притворяйся, что ты оглохла! Идем. Твой отец хочет поговорить с тобой». Я вышла в столовую. Багровый человек, сидевший на стуле прямо посреди комнаты и сразу вскочивший, когда я вошла, был мне неприятен. Здоров и напоминает извозчика, вероятно, сказал бы Борис Алексеевич. Стало смешно, что «извозчик» только что говорил версиловским голосом. Но, в общем, мне было не до веселья. Я не хотела разговаривать с этим свалившимся на голову «отцом» и неожиданно для себя твердо и ясно это отчеканила. Бабушка торжествующе слушала. Посетитель молчал, багровость отхлынула, в серых медвежьих глазках дрожала растерянность. «Катя, — заговорил он, и это был еще один (третий?) голос, — если когда-нибудь тебе все же захочется повидаться, если у тебя будут трудности…» Он вытащил из кармана бумажник, оттуда — визитную карточку.

К сожалению, у меня не было настоящих подруг, и я даже не понимала, кому смогу рассказать эту сцену.

Уверенная, что «инцидент с отцом» исчерпан, я без особых усилий включила его в ряд курьезов, которые прячут в глухой угол памяти, и была просто обескуражена, когда через несколько дней Феня, поманив пальцем, зазвала меня на кухню и, усадив, таинственно прошептала: «Ну так вот, Катерина, ко мне приходил твой отец. Бабушка его выгнала, но он не гордый, и послушай, что я скажу…» — «Феня!..» — от затопившего меня негодования я просто лишилась слов. Этого еще не хватает! Да как она… Но Феня все продумала и отступать не собиралась. «Не бесись! — прикрикнула она строго. — Я его вон с каких пор знаю. Мать твоя только в ниверситет поступила, как он к нам ходить начал. Пять лет ходил кажный день, а потом еще жил здесь почитай столько же. И я как тогда говорила, так и сейчас повторю, что зря бабка так круто все развела. Жили и жили бы. Он парень видный. Да, из простых. Но ведь и тогда видно было, что простым не останется. Теперь стал начальником, ездит на черной „Волге“. Дашутка, тетка его, ну та, конечно, деревенская. Так ведь она один раз в году только наведывалась, неделю гостила. Ну а Екатерине Андреевне нашей и это много казалось. Только Дашутка за дверь, проветривать все приказывала, ну и на Митю кривилась. Конечно, Митя не Борис Алексеевич, да только Коте она жизнь сломала: страшно сказать, до сороковки девка не дотянула!» — «Феня, не смей!» — «А что? Ты сама меня завела. И нечего плакать! Разве мне твою маму не жалко? Я ж ее нянчила. Славненькая была, тихая. А как спросят, кого ты, Котенька, больше всех любишь, она сразу ко мне прижмется и: „Феню“. Ася, та была меньше ласкова. Зажмется в угол — и сидит. От нее иногда словца не дождешься… Да кончай плакать ты, Катерина. Ну что поделаешь, Бог дал, Бог взял. Ты, слава Христу, не сиротой на свете осталась. Есть кому за тобой присмотреть, выучить, в люди вывести. Вот даже, к слову сказать, отец…» — «Феня! — наконец-то я собралась с силами. — Ты несешь чушь, и я запрещаю тебе называть этого… моим отцом, слышишь?» — «Слышу, — Феня язвительно скривилась, — как же не слышать, если орешь. А с лица — прямо бабка. Вот уж порода одна, прости Господи. И то сказать, горбатого могила исправит».