– Шашечный прием, – сокрушенно констатирует поверженная белая королева.
– Чья победа?
– Ничья. Перерыв на ужин.
Посреди поля сиротливо развевается полотнище флага, по древку которого вьются первые усатые побеги виктории.
Назревает час триумфа…
. . .
– Всеша! А ты умеешь писать книжки?
– Картинками или буквами?
– И тем и другим.
– Красками или карандашами?
– И тем и другим.
– Да.
– Давай напишем книжку?
– Давай. А кто будет писателем?
– Я буду диктовать, а ты – писать.
– Значит, ты – диктатор.
– Всеша! Бери, пожалуй что, карандаш и записывай, – провозглашает Верика.
Всеша одобрительно кивает.
«Жил-был художник, который смотрел в окно и рисовал каждый день одну и ту же картину. И каждый день она получалась по-разному – то с облаками, то без. Художник умер, а картина так и осталась незаконченной».
– Точка? – уточняет Евсения.
– Да, – кивает Верика, вытирая кисти рук подсолнуховой салфеткой.
Поступает также предложение написать о бессмертных растениях. Верика диктует, Всеша редактирует. Очень скоро многое из тайного становится явным. Каждый тысячелетник рождается в меру неуязвимым. Есть то, что превыше всего, и есть что-то превыше всего. Это разные вещи. Первое очевидно, второе еще не раскрылось. Текст уходит в оформление. Всеша подбирает шрифт, Верика кушает виноград.
В книге нарастает возмущенный ропот. Евсения успокаивает недовериков:
– Не волнуйтесь, это никакая не альтернатива. Это издание-однодневка.
Нисходительным тоном доносятся реплики облегчения:
– А, ну-ну! Дерзайте. В добрый путь. Ни пуха ни пера.
Верика интересуется у Евсении:
– А ты когда нибудь видела этих самописцев?
– Нет, они невидимые.
– Но мы ведь слышим их!
– Этого не должно быть. Это недоразумение какое-то, на уровне мистики.
Верика направляет лучик прямо в глаза Всеше:
– У тебя есть кругляшок на левой руке?
Всеша подхватывает лучик и отправляет обратно:
– Нет. А у тебя?
Верика начинает светиться:
– А у меня есть.
Всеша отсвечивает:
– Это дается с рождением.
. . .
Евсения облизывает палочку от леденца.
– Загадывай желание.
Верика непринужденно раскручивает загаданное на указательном пальце, как цепочку:
– И когда это произойдет?
– Это произойдет неожиданно.
– Ну что ж, теперь я знаю муравьиный язык!
. . .
– Послушай, Верика, у тебя всегда все происходит так, как ты думаешь?
– Скорее, я думаю так, как все происходит.
– А тебе снятся сны?
– Нет.
– А ты видела когда-нибудь ночь?
– Я засыпаю в конце дня и просыпаюсь в начале дня.
– А сколько ты живешь?
– Я живу сегодня.
– Так мало?
– Но завтра ведь опять будет сегодня.
. . .
– Почему люди, увидевшие отсветы, потом не могут обьяснить, как это с ними произошло?
– У них нет слов, чтобы это описать.
. . .
– Почему фараон похож на женщину?
– Потому, что он изобрел духи.
. . .
– Давай поиграем в прятки!
– Это как?
– Это так. – Верика смыкает веки. – Ты меня видишь?
– Да.
– А я тебя нет!
Девушек омывает шестое море. Верика собирает морскую пену и складывает на Всешину макушку. Пена деловито расползается и начинает демонстрировать чудеса подражания. Волосы катятся от одной любопытной раковины к другой оттопыренной, и когда Всеша произносит фразу: «Море замри!», волны-шестеренки останавливаются и исполняют то, что успели уловить в музыке плеска:
– Искупалась на море,
Тело как из мрамора,
И теперь волнуюсь я,
Не приняли б за статую…
Наступает час упоения…
. . .
– Я пытаюсь сосчитать звезды на небе, – задумчиво бормочет Верика, стараясь не упустить шевелящегося числа.
– Невозможно сосчитать?
– Сосчитать возможно, но число это непостоянно.
– Спокойной ночи, – мирно говорит Хопнесса, отправляясь восвояси.
К уготованиям с упованиями.
– Хопнесса говорит, что я никогда не умру, потому что у меня есть душа.
– Я тебе верю, Верика.
– Ты веришь тому, что есть. А я есть даже в темноте.
Верика на ночь глядя желает себе увидеть в мечтаниях Всешины каникулы, чтобы поделиться с ней впечатлениями и вообще хоть одним глазком взглянуть – какие они, эти пресловутые каникулы.
. . .
Теперь, когда река Воя знает, куда ей надлежит влиться, она держит путь к водопадам большой мойки.
Читать дальше